Вы совершенно правы, вы просто, я бы сказал, пророчески правы, в одном: в шестидесятые годы многого из того, что сегодня преподносится как официальная доктрина, принято было стыдиться. То, что мы получили сегодня, по сравнению с Советским Союзом это и мелко, и провинциально, и убого. Ну, как в леоновском романе «Пирамида» сказано, что каждое следующее сечение этой пирамиды будет уже, чем предыдущее. Это пирамида деградации.
И конечно, в шестидесятые годы воспетый Евгением Евтушенко румяный комсомольский вождь Павлов воспринимался как абсолютно одиозная фигура, хотя и считался вождём так называемой «Русской партии». И Лобанов, и, естественно, Кочетов, и другие представители ортодоксальных убеждений, и Суслов — они были всё-таки в 60–70-е годы скорее маргиналами, над ними принято было смеяться. Такого, чтобы 90 процентов населения страны ощущало себя на необитаемом острове или на плохо обитаемом, редко обитаемом острове, окружённом вдобавок враждебной вселенной,— такого не было.
И конечно, роман «Чего же ты хочешь?» воспринимался как довольно неловкий такой, кратковременный пароксизм сталинизма, такой его, если угодно, болезненный повтор, что часто бывает, такой Юлий Отступник. Но надо вам сказать, что положение Кочетова было вообще в шестидесятые годы довольно трагичным. Он всё-таки… Во-первых, он был ортодоксальным партийцем, ещё ортодоксальнее, чем сама эта партия. Партия вырождалась, она становилась всё более покорной, всё более конвергентной, всё больше смотрела на Запад, всё больше ценила комфорт и всё меньше любила комиссаров. А Кочетов был по природе своей комиссаром.
Во-вторых, конечно, ренессанс, я бы сказал, такой пароксизм сталинизма — он был связан не с интернациональной большевистской идеей, а скорее с идеей такой даже антикоммунистической, точнее, с идеей национальной. Это былая такая попытка русского нацизма. И журнал «Молодая гвардия», и журнал «Наш современник», такие авторы, как Ганичев и Викулов,— они же к советской власти относились довольно осторожно, потому что советская власть их смущала, как они это называли, космополитизмом. Ну и конечно, большое количество евреев тоже вызывало у них некоторое негодование. Такие авторы, как Анатолий Иванов, например, они совсем не чурались прямого, как это тогда называлось, «жидоедства» (в кавычки беру этот термин).
И поэтому огромное количество людей, которые, кстати говоря, повторяют зады тогдашней идеологии,— они никакие не коммунисты, они кочетовцы, они как раз антикоммунисты, потому что коммунизм — это идея модерновая, модернистская, а они типичные архаики, архаисты. Это довольно отвратительная такая школа, которая, с одной стороны, защищала Валентина Пикуля, который подвергался официальному разгрому, а с другой стороны, выдвигала таких авторов, как Иванов, Проскурин, Шундик, ну и так далее. Это вещи круга «Нашего современника», довольно занудные, ну, почвенные, такая установка на сознательную архаизацию.
Кстати говоря, из всех дискуссий наиболее интересных и значимых в семидесятые годы как бы контуры этой дискуссии задали две. Одна — статья Петра Палиевского «К понятию гения», которая в конце шестидесятых была таким манифестом антимодернизма. Там было сказано, что гением провозглашается любой непонятный массам модернист, любой человек, который в contemporary art не умеет двух линий параллельных провести, но тем не менее умеет интерпретировать свои чёрные квадраты как искусство нового века. Это была затея во многом справедливая, конечно, но во многом направленная против модерна, против усложнения искусства и как бы в защиту общепонятности, в защиту массовости и по большому счету в защиту архаики, конечно.
Вторая дискуссия — она более интересная — имела место 21 декабря 1977 года. Я почему помню? Потому что сам-то я рождён 20-го. И это как раз к моему десятилетию они проводили дискуссию в ЦДЛ, которая называлась «Классика и мы». Там впервые Куняев резко выступил против… не скажу «модернистов», а против «горожан», как это тогда называлось. Это была дискуссия, направленная против современной интерпретации классики, а в более широком смысле — против молодёжи, в ещё в более широком — против, как они это называли, космополитизма. Вот это было первое легальное столкновение почвенничества и либерализма на базе советской идеологии.
Они оба, как и во время всех советских дискуссий, оба главных оратора настаивали на том, что… Я не помню сейчас, кто возражал Куняеву, там довольно многие… Рассадин, насколько я помню, там тоже пытался как-то его на место поставить. Ну, многие были. И все, кто ему возражали, они тоже пытались остаться на советской почве, они как бы доказывали, кто из них более советский.
Понимаете, это была по большому счету (вот что я пытаюсь-то объяснить) схватка за советскую власть. Всё время «Русская партия» — почвенная партия, партия, которая настаивала на репрессиях, на запретах, на моральном ригоризме и так далее,— всё время эта партия пыталась доказать, что она полезнее, что она, с её культом Грозного, с её культом запретительства, что она лучше предложит свои услуги дряхлеющему советскому проекту. И они пытались космополитизм советский заменить вот этим откровенным нацизмом. Ну, потому что то, что устраивал Анатолий Иванов в «Молодой гвардии» (писатель, кстати, отнюдь не безнадёжный),— ну, это кошмар просто, это в руки взять нельзя.
И вот впервые они заявили о себе тогда. Ну, нельзя не вспомнить, конечно, статью Олега Михайлова 1972 года «Верность», которую Николай Богомолов замечательно точно назвал когда-то «манифестом советского черносотенства» — там, где изничтожался Набоков. Впоследствии Олег Михайлов стал одним из его главных комментаторов и публикаторов. Ну, точно так же, как главный гонитель Достоевского — Ермилов — после оттепели оказался главным комментатором Достоевского и составителем его десятитомника. Такие метаморфозы бывали. Грех, конечно, осуждать трагически погибшего Михайлова, но эволюция очень занятная.
Вот эти дискуссии в советское время уже кипели. Апофеозом их стал спор вокруг двухтомного романа Владимира Чивилихина «Память». Роман очень плохой, прежде всего плохо написанный, с моей точки зрения, но он манифестировал вот эту самую опору на старину, на её нравственные ценности и резкую, жгучую ненависть к современности, которая там тоже была. Чивилихин был писателем очень слабым (это просто очевидно любому, кто прочтёт его тексты), но при этом он был таким очень упёртым, очень упорным пассионарным публицистом. И вот его эволюция как раз была очень наглядна: от абсолютно советского, комсомольского обозревателя, журналиста — к абсолютному националисту, такому (чей роман собственно и дал название) самому черносотенному обществу конца восьмидесятых годов. Любопытно, что он пытался под свои знамёна привлечь и декабристов, и вообще всю русскую общественную мысль, вплоть до Герцена. Но Чивилихин тоже трагически рано умер и не успел увидеть торжества своего проекта сегодня.
Мне кажется, что советские 70–80-е были умнее и сложнее, чем нынешнее время, и поэтому я с горькой ностальгией, конечно, вспоминаю об этих временах, когда на страницах «Литературной газеты» одни советские писатели побивали других советских писателей, упрекая их в недостаточной советскости.
