Он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин, конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова»,— это как раз означает внутреннюю готовность к бунту. А многие письма к Вяземскому этой поры тоже дышат затаенной, а иногда и открытой недоброжелательностью.
В чем здесь проблема? Гений начинает всегда в окружении друзей, поклонников, людей и социально, и поколенчески, и нравственно близких, а заканчивает всегда в ситуации одиночества. И более того — расцвет гения всегда сопровождается ситуацией одиночества, потому что до какого-то момента он понятен, близок и выражает чувство большинства, а с какого-то момента он неизбежно одинок и становится маргиналом.
Пушкин периода «Бориса Годунова» — высшего своего свершения — не просто абсолютно одинок, а большинством не понят. Вы знаете, что реакция на «Бориса Годунова» в кругу его друзей была резко отрицательной. Я думаю, что единственный человек, оценивший пьесу, трагедию или драматическую поэму, если хотите, был Пущин, услышавший её в авторском чтении в Михайловском. Я подозреваю сильно, что публикация «Бориса Годунова», ещё и отсроченная на пять лет, не просто так сопровождалась отзывами типа:
И Пушкин стал нам скучен
И Пушкин надоел,
И стих его незвучен,
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы!— на новый год!
Это сказано о вершинном произведении Пушкина, о лучшем и заветнейшем его творении! И редкий из нас за ним не повторял, бия в ладоши: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Так всегда получается — гений исключительно, трагически одинок в момент высших своих свершений.
Ну, возьмем Пастернака, да? Сравнительно ранний и во многих отношениях юношеский (его юношество очень долго длилось) цикл двадцатисемилетнего автора «Сестра моя — жизнь» лета семнадцатого года вызывал всеобщее опьянение и восторг. А когда сорокалетний Пастернак опубликовал «Спекторского» (лучшее свое, на мой взгляд, произведение), подавляющее большинство вообще не поняло, о чем речь, и перепутало двух женщин — Ильину и Бухтееву, которые там действительно составляют такой своеобразный, если угодно, дуэт, такое странное двойничество, но путать их очень странно.
И точно так же не понят был Пастернак «Второго рождения». Вот Анна Андреевна, прочитав книгу, говорит: «Книга какая-то жениховская. Попрощался с одной, вставил бутоньерку — и побежал к другой, и уговаривает первую не слишком огорчаться. Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией». Простите, конечно, бесстыдство — важная составляющая великой поэзии. Но все-таки в этом сборнике напечатана «Вторая баллада». Там напечатано «Весеннюю порою льда» — стихотворение гениальное по своим прозрениям и по откровенности. Там напечатано «Гудят гаражи автобазы». Ну, давайте все-таки соотносить как-то действительно уровни. И при этом… Конечно, я никоим образом не хочу сказать, что Ахматова уступает Пастернаку, но все-таки надо признаться, что Ахматова в это время таких шедевров не пишет. А это можно понять — ей не хочется действительно петь под звон тюремных ключей. Она, в отличие от Пастернака, отчетливо его слышала с середины двадцатых, а может быть, и ранее. Но при этом нельзя не признать, что её оценка несправедлива.
И ровно так же в абсолютном одиночестве был Маяковский времен своих вершинных произведений, таких как «Разговор с фининспектором о поэзии». Да кстати говоря, и в «Хорошо!» очень много есть вещей, значительно превосходящих его стихи, скажем, 23–25-го годов. Но это осталось совершенно неуслышанным, осталось непрочитанным. Вот эта сцена отплытия, бегства Белой армии из Крыма («На оба колена упал главнокомандующий») — это просто было никем не услышано. И все восприняли действительно эту поэму, как «хорошо-с», а поэма-то, прямо скажем, достаточно спорная в отношении политическом. ещё на это обратил внимание Андрей Синявский. «Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо». Это пишет человек, который сказал: «Левой! Левой! Левой!» Здесь все понятно. Мне кажется, что одиночество гения в какой-то момент — это входит в условия игры. Если ты гений, ты должен с этим мириться.
Больше вам скажу. Когда-то, в оные времена, Феллини довольно точно определил свою ситуацию: «Я был популярен, пока мое безумие входило в резонанс с безумием времени. А дальше оно стало слишком личным». Конечно, абсолютный провал в общественном мнении таких фильмов, как «Джульетта и духи», он означает неготовность общества, а вовсе не деградацию художника. Мне кажется, что поздний Феллини — Феллини ничуть не менее великий, чем Феллини «Восьми с половиной». Я очень хорошо помню замечательную фразу Ины Туманян. Просматривали какую-то из поздних картин Феллини, и кто-то сказал: «Ну, Феллини кончился». И Туманян со своим армянским темпераментом яростно крикнула: «Чтобы ты так начался, как он кончился!» Вот это, конечно, великие слова.
