Валентина Берестова я знал. Он был прелестный человек, но мне кажется, что как поэт он реализоваться не успел, загнав себя в детскую поэзию. От него же ждали почти пушкинских взлетов. И он, и Бабаев были ташкентскими питомцами Ахматовой, и от них ожидалось какое-то масштабное свершение. Ранние стихи Берестова, такие вундеркиндские, казались слишком взрослыми. И он начал себя искусственно загонять, как называла это Матвеева, «искусственно загонять в колыбель». Хотя вот они с Берестовым дружили, они очень любили друг друга. Мне кажется, что Берестов как-то себя в молодости стреножил, как-то ограничил себя в чем-то, и в результате настоящая его талантливость щедрая, иногда почти на грани гения, прорывалась в очень немногих стихах.
Пожалел меня Гуляев,
Что я стану стариком:
«Избегай,— сказал,— трамваев,
Не ленись ходить пешком!».
Или вот там:
Вот пара влюбленных на лоне природы
Читают стихи и жуют бутерброды.
Две толстых вороны на ветках сухих,
Сидят и внимательно слушают их.
Уходят… И вслед за четой влюбленной
На место свиданья слетают вороны,
И крошки клюют на примятой траве
И долго стоят голова к голове.
Он такой трогательный был, но, по-моему, он мог делать вещи более серьезные, чем просто трогательные стихи. И конечно, он был не детский поэт. Он сам говорил о феномене поздней славы, поздней зрелости. Он поздно и редко разрешал себе быть по-настоящему большим поэтом. Мне кажется, он и бардом был бы замечательным, у него были песенки. Но они их не решался публично исполнять. Слишком деликатный был человек, для того чтобы осуществиться полностью, мне кажется. Хотя в личном общении он был превосходен, рассказывал безумно интересно, Пушкина знал, любил и понимал. Он и Бабаев — это два примера таких несостоявшихся гениев, гениев, запретивших себе встать в полный рост. Это следующее поколение за ИФЛИйцами, поколение Мура. Поколение почти гениальное, но оно почти полностью было выбито или войной, или — что ещё страшнее — послевоенной казарменной серостью, поздним Сталиным. Временем, когда надо было задушить вольнолюбивый дух победителя, и с 1947-го по 1949-й его душили. Да и потом душили. Это страшное поколение, обманутое иллюзиями победы, ждавшее оттепели и дождавшееся её слишком поздно. Им восемь лет пришлось ждать, и многие сломались, не выдержали.
Отношение мое к Томасу Гарди? Не настолько его знаю, я выше его ценю как поэта. Это кому-то из студентов, наверное, сейчас сдавать, потому что сразу два вопроса по Томасу Гарди. Это явно не самый актуальный сейчас автор, а тут, видимо, подходит зимняя сессия. Понимаете, мне кажется, он такой неоромантик, а не реалист никакой. Конечно, он талантливее Мередита и большинства современников. Но прежде всего, мне кажется, он был блестящий поэт: такие стихи, как «Барабанщик Ходж» в гениальном переводе Марка Фрейдкина. Да мало ли у него! Он был музыкальный, разнообразный, умный поэт, талантливый. Замечательный, кстати говоря, сюжетчик. Многие стихи имеют такой совершенно арлингтон-робинсовскую природу, описывают амечательный характер. Поэт настоящий, да.
А вот «Тэсс из рода Д'Эрбервилей» всегда мне казалось такими диким нагромождением страстей, хаотических случайностей, кровавых и страстных преувеличений. Это хороший фильм Поланского, который тогда был влюблен в Кински, и естественно, весь фильм — её апофеоз. Но даже смотреть его скучновато, а читать этот роман мне было вообще тяжело. «Вдали от обезумевшей толпы» — по-моему, очень скучная книга, прости меня господи. Ну то есть Харди — пример человека, который загнал себя в реализм, а рожден был поэтом, причем поэтом такого романтического и какого-то, я бы сказал даже, эксцентристского склада.