Почему Владимира Ленина волновала судьба политического деятеля Юлия Мартова?

Два, «В том доме было очень страшно жить» (вторая элегия)... И, по-моему, она шестая или седьмая элегия:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

Особенно мне нравится вот этот ритмический сбой.

И сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит...

Про Пелевина Александр Мирер говорил, что он похож на чапековскую саламандру, особенно в профиль. Но я никогда не видел чапековскую саламандру и мне трудно об этом судить.

Маяковский похож, мне кажется, на лошадь (из «Хорошего отношения к лошадям»). И в гениальной иллюстрации Тышлера, где они обнимаются с лошадью, они действительно чем-то похожи. Хотя Лиля, например, писала, что он был похож на умную собаку, на щенка, который точно так же носился, требовал ласки, а иногда на всех лаял. Но на собаку он, по-моему, не был похож по стати своей огромной. Писал Олеша, что он был похож на быка, что у него были «рогатые глаза», как бы взгляд исподлобья. Наверное, действительно на быка он был больше…

Это тема для отдельной лекции, очень большая. Я не собираюсь расставлять здесь моральные акценты, да и кто я такой? Но причина, понятно, в одном, и этого нельзя сбрасывать со счетов: уродливое общество, уродливое общество, уродливые коллизии порождают уродливые отношения. Грех сказать, «Июнь» написан об этом. О том, как мальчик мучает девочку, а девочка — мальчика, потому что они живут в больной стране, готовящейся к войне.

Лев Гумилев прожил страшно уродливую жизнь. Он считал, что он страдает за мать, за отца и за мать. Это было в известном смысле так. Он считает, что она предпринимает недостаточно усилий для его освобождения, а она говорит: «Ради его спасения я пожертвовала именем. Я…

Видите ли, если глубоко постигать дзен, то можно додуматься и до того, что, скажем, мысли Молчалина и мысли Тютчева «Молчи, скрывайся и таи» («Silentium») — это, в сущности, выражение одной и той же жизненной позиции: не афишируя себя, расти в тайне.

Действительно, с дзенской точки зрения молчалинская позиция «Мне завещал отец, во-первых, угождать всем людям без изъятья» неотличима от позиции Карнеги — говорить с человеком о том, что его интересует: рыба любит червей, и даже если ты любишь клубнику, говори с ней о червях.

Мне вообще всегда казалось (у меня даже была об этом ранняя запальчивая статья в «Собеседнике», от которой я совершенно не отрекаюсь), что Дейл…

Понимаете, сейчас модерну дается, как правило, такое уничижительное определение, что модерн –  это разрыв с традицией. А традиция – это по умолчанию, по определению хорошо. А модерн включает в себя разрыв с традицией, по определению. Но я рискнул бы сказать, что это трудный, сложный, долгий, мучительный разговор, потому что модернизм сам по себе – явление довольно демоническое. И модернизм возникает именно там, где традиция уперлась в тупик. Люцифера или Прометея зовут на помощь, когда ничего другое не помогло.

Да, в российской культуре случилось так, что традиция, славянофильство, сороковые годы уперлось в запретительство, уперлось в будущее. И тут понадобился модерн как…

Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» — это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее,— да, наверное, это утопия — избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это…

Конечно, нескромно называть роман «Правда» (мой и Максима Чертанова), но нельзя не назвать роман Яна Валетова «1917», где в центре событий поставлен совершенной другой человек – миллионер  и сахарозаводчик. Вы легко угадаете, кто. Я, конечно, говорить не буду. Но роман Валетова «1917»  писался как сценарий сериала. Валетов вообще очень хороший писатель («Ничья земля» – пророческая тетралогия), да и друг мой близкий. Я днепровскую литературную школу ценю выше всего. Валетов – важный для меня человек, на которого я оглядываюсь, за чьими реакциями я слежу, жду, что он напишет сейчас. Он взял паузу на время войны и занят совсем не литературными делами. Но что бы он ни делал, он писатель…

Книга Скатова очень хорошая, но лучшая биография Некрасова – это «Рыцарь на час», то есть автобиография. Или, если брать прозу, то это «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Он начал писать в 40-е годы автобиографический роман. У Некрасова вообще было два неосуществленных великих замысла: автобиографический прозаический роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и неоконченная великолепная по эскизам драма в стихах «Медвежья охота», где он выносит приговор поколению и где медвежья охота вырастает до такого масштабного символа. Только у Тендрякова в рассказе «Охота» она была так же интерпретирована. Такая охота на своих, потрава.

Про Некрасова мог написать только Некрасов.…

Поздний Горький — безусловно, поздний, начиная этак с года 1913, начиная с возвращения в Россию после, как писал Ленин, «литераторской амнистии, кажись, полной» (имеется в виду амнистия к 300-летию дома Романовых). Горький вернулся, включился довольно активно в литературную жизнь, начал похваливать футуристов. Но это был Горький не прежний, это был далеко уже не буревестник. Революцию февральскую он принял с недоверием, а октябрьскую — с отвращением. Все потому, что Горький в этот момент верит только в культуру, в ее материальное воплощение, отсюда его коллекционерство. Мне кажется, что Горький поздний — не только контрреволюционер, Горький поздний, вообще последних лет, верит в полную…

Оно не просто повлияло, оно было роковым этапом. Закончилась русская революция на нем. Уже и февраль не был революцией, не был движением масс, он был вертушечным переворотом, отречением, которое приняли два монархиста (по крайней мере, Шульгин точно монархист). При всей любви к революции февраля-марта это сделали Шульгин, Львов, некоторая часть петроградской интеллигенции, салон Гиппиус и Мережковского. Но народного подъема, который знала Россия в 1905 году, уже не было, конечно.

И это намекает на то, что и, скажем, уход Лукашенко тоже будет обставлен, скорее, кулуарно, а народный подъем, который мог бы привести к серьезному толчку, был подавлен, раздавлен, не был услышан. Поэтому…