Возможна ли элитарность, не подразумевающая никаких преференций?

Так вот счастливо получилось, что у Александра Мелихова оба сына пишут прозу — Павел и Петр. Я дружу с обоими. Как вам сказать? Выбрать, так обидишь. Проза Павла Мелихова более элегична, более рассудительна, может быть, более исповедальна. Проза Петра гораздо веселее и динамичнее. Я не могу сказать, что мне больше нравится кто-то из них.

Проза Александра Мелехова — это такие мелиховские горки, такие беспрерывные горки, скольжения по парадоксам, по рискованным сравнениям. Стиль у него очень плотный, напряженный. Каждая страница содержит массу идей. И вот он как-то идеально разлегся пополам, как говорят про карточную масть в преферансе, как-то поделился между своими сыновьями. Вся…

Набоков и Вера совершенно ничего не понимали в реальном положении Пастернака. Они додумывались до того, что публикация «Доктора Живаго» за границей — это спецоперация по привлечению в СССР добротной иностранной валюты. Точно так же, как сегодня многие, в том числе Иван Толстой, акцентируют участие ЦРУ — спецоперацию ЦРУ в получении Пастернаком Нобелевской премии. Флейшман там возражает. Я не буду расставлять никаких акцентов в этом споре, но я уверен, что Пастернак получил бы Нобеля из без ЦРУ, прежде всего потому, что Россия в этот момент в центре внимания мира. Но, как мне представляется, сама идея, что «Доктор Живаго» мог быть спецоперацией властей просто продиктована тоской по поводу того,…

Валентина Берестова я знал. Он был прелестный человек, но мне кажется, что как поэт он реализоваться не успел, загнав себя в детскую поэзию. От него же ждали почти пушкинских взлетов. И он, и Бабаев были ташкентскими питомцами Ахматовой, и от них ожидалось какое-то масштабное свершение. Ранние стихи Берестова, такие вундеркиндские, казались слишком взрослыми. И он начал себя искусственно загонять, как называла это Матвеева, «искусственно загонять в колыбель». Хотя вот они с Берестовым дружили, они очень любили друг друга. Мне кажется, что Берестов как-то себя в молодости стреножил, как-то ограничил себя в чем-то, и в результате настоящая его талантливость щедрая, иногда почти на грани гения,…

Обвинять Маяка в пошлости, по-моему, невозможно, потому что пошлость — это то, что делается ради чужого впечатления о себе, а у него вот этой ролевой функции нет совершенно; он что говорит, то и делает. Отсюда логичность его самоубийства, логичность его самурайской верности всем изначальным установкам своей жизни — от любви к лире… к Лиле и к лире до любви к советской власти. Поэтому у него пошлости-то нет, нет зазора между лирическим Я и собственным, органичным, естественным поведением.

Дурновкусие есть у всякого гения, потому что гений ломает шаблон хорошего вкуса, он создаёт собственные нормы. Дурновкусие, наверное, есть, и есть чрезмерности, и есть гиперболичность неуместная, про…

Видите ли, я не толковый словарь, и мои определения носят довольно сильный личный отпечаток. Мы знаем, в конце концов, что слово, по Витгенштейну, есть его употребление в языке. Это как в помпейском пепле: мы заливаем пустоту, и по ней определяем форму. Как бы по ореолу мы определяем слово «обыватель».

Для XIX столетия оно совершенно нейтрально. В ХХ оно имеет, особенно в советской среде, явственно негативную модальность. Вспомним, как у Горького в «Достигаеве и других» — «Я обыватель», вот этот монолог, который Бабочкин произносил с таким великолепным издевательством: «Я обыватель!». Вот тоже радость падения. Обывательство, кстати, идеальная среда для…

Раздавать диагнозы я не могу. Сергей Рудаков – это героически и трагически погибший человек, погибший в штрафном батальоне, куда его сослали из-за того, что он, будучи контужен на войне и работая в военкомате, пытался спасти от армии одного из… по-моему, кого-то из верующих… В общем, он пытался спасти от мобилизации человека, совершенно к войне не готового, совсем к ней не приспособленного. Положил душу за други своя. 

Сергей Рудаков… как поэта я не могу его оценивать, потому что недостаточно знаю, да и далеко не все стихи опубликованы. А по переписке… Ну есть же вот это определение Ахматовой: «Он сошел с ума, вообразив, что гениальным поэтом является он, а не Мандельштам».…

И то, что писала Лидия Корнеевна, и то, что писала ее дочь, – все это великолепные тексты. Но я лучшим советским литературным мемуаристом считаю Наталью Роскину. Ту Роскину, которая была гражданской женой Заболоцкого, близкой (действительно близкой) подругой Ахматовой.

Ее мемуары – «Четыре главы», – они мне кажутся эталонными. И я рад сообщить, что во «Freedom Letters» в ближайшее время выйдет книга Роскиной. Спасибо ее дочери Ирине, которая нам отдала все материалы. Туда войдет переписка ее с Бухштабом, Чуковским, воспоминания о Чуковском, секретарем которого она была. Это потрясающие тексты. Тексты, которые погружают нас в самую гущу литературной жизни 40-50-х, мрачных времен. И…