Вообще Одоевцева в молодости много для меня значила. Когда мне было лет десять, когда мать принесла домой «На брегах Невы» американское издание с картинкой «Анненково» на синей обложке. Я прочёл её тогда и узнал про Оцупа, про Иваново про всех этих запретных людей и уже с 14 лет начал тайно переписывать стихи Ивановна — он на меня очень влиял. А у матери было много, кстати, переписанных стихов из «горницы», но она имела же ко всему этому касательство, поскольку ей преподавали ещё тогда люди старой школы начиная с Пуришева. Поэтому «мы скучали зимой, влюблялись весной» — это я знал с десятилетнего возраста.
Ирина Одоевцева — как раз есть такой замечательный детский поэт, детский прозаик. Конечно, в ней инфантилизм сидел всегда, и «На берегах Невы», и «На берегах сены» — это два прелестных тома мемуаров, в которых, как замечательно показал Ликманов, очень много цитат из позднейшей мемуаристики, и вложены в уста героев очень часто фрагменты из собственных произведений. Это сделано с такой детской наивностью обворожительной. И в ней этот инфантилизм, такое присюсюкивание было всегда. Она, знатете, такой двойник Веры Инбер, проблема в том что Вера Инбер в эмиграции не удержалась, она вернулась. И Вера Инбер вообще стала сначала такой звездой конструктивизма советского, потом журналисткой в кожаном пальто, потом сталинисткой, потом автором Пулковского меридиана.
Ну вот судьба Одоевцевой — это такой как бы негатив положительного героя, по-аксеновски говоря. Она тоже была поэтом, прозаиком, мемуаристом, замечательным мастером баллад, маленькая поэтесса и с огромным бантом, и вот можно проследить эти две параллельные судьбы — Инбер и Одоевцевой. Они прожили примерно,в общем, они ровесницы были. Но Одоевцева прожила 95 лет, а Инбер чуть более 80-ти. Мемуары. Мемуарные тексты Инбер, ну, скажем, «Как я была маленькая» или «Место под солнцем», они такие же, как и у Одоевцевой. Они идеализируют безумно это прошлое. И ничего кроме, ничего ценного, кроме этого прошлого, по большому счёту не было. Это динамичная проза немножко банальная, но очень психологически точная. И портрет Гумилева, как он дан у Одоевцевой, портрет любящими глазами и портрет точный. Гумилев был, да, такой. Во всяком случае, из его стихов встает образ тот. Она была на стороне поэта, по совету Ахматовой.
Она видела его таким, каким бы он хотел, чтобы его видели. Это благодарная прозы, и ей есть за что быть ему благодарной. Я не знаю, была ли у них любовь, думаю, что нет, но между ними, безусловно, я говорю сейчас не о физической близости, а именно о романе. Но между ними были учительско-ученические, очень уважительные отношения. Гумилев, который был старше ее десятью годами, безусловно, многое ей объяснил. Не в поэзии. В поэзии она сама всё умела. А в том, как жить поэту и как вписываться ему в мир, как нести бремя даром. Что касается ее собственного поэтического таланта. Я считаю, что поэтом она была очень большим. Как только у меня в 16 лет с поступлением на журфак появилась возможность проникнуть в читалку Ленинки и в Горьковскую библиотеку, я естественно, выписал себе «Двор чудес». Единственная книга стихов Одоевцевой, вышедшая в Советской России и бывшая не в спецхране, а во вполне открытом доступе. И вот я «Двор чудес»,эту довольно основательную книжку, не брошюрку, я её читал с упоением. И не только из-за «Баллады о толченом стекле», но и из-за «Луны»— замечательная поэма.
Понимаете, это очень перспективная была вещь — «Советская Готика». И этим занимался весь Петроград. Особенно этим занимались «Серапионовы братья», которые как почувствовали вот эту вот готическую природу русской революции так с этой темы и не слезали. И Каверин очень точно и изящно, так сказать, на ней галопировал на протяжении всей своей творческой карьеры. Потому что его поздние сказки вполне гофмановские, его шедевры — «Немухинские музыканты», «Лёгкие шаги», «Много хороших людей» и «Один завистник» — это также готика Советская. Вот Одоевцева, она работала в том же направлении. Она была близка к Серапионам именно, потому что круг людей, их образовывающих, их учащих, их натягивающих на себя, был один и тот же. Круг диска, дома искусств, круг Серапионов, Замятин, Чуковский. И Одоевцева к Серапионам была очень близка неорганизационно, потому что она — это человек, изучающий «раковины из цеха», поэтов второго, но она близка к ним духовно.
Она почувствовала вот эту действительно готическую, хоррорную, триллерную природу Петрограда. Она почувствовала очень точно, что это время убийц. И не случайно о Коровинском деле писал Булгаков, если я ничего не путаю, и не случайно именно Одоевцева написала «Балладу о толченом стекле». Но «Толченое стекло» не главная ее баллада. А сам жанр баллады. Это же «вперёд к сюжету», а именно острая фабула, требование острой фабулы. Это особенно наглядно у Серапионов. Это «Вперед на запад», это Лунцевская идея. Она такой как бы неформальный Серапион. Да, собственно говоря, на Запад смотрел всегда Гумилёв, который в огромной степени, конечно, ученик Малларме и Анри де Ренье, но и Киплинга тоже. Хотя Киплинга, конечно, он ценил меньше, чем проклятых французов великих. Что ценно у Одоевцевой помимо её доброты и доброжелательности и детской довольной наивности в ее мемуарах? Умение строить увлекательный сюжет. Романы Одоевцевой типа «Оставь надежду навсегда» я думаю, что их было штук пять. А романы Одоевцевой очень низкого литературного качества, но они дико увлекательные. Вот чего не отнять — того не отнять. Она умела увлекательно рассказывать. И,конечно, присутствующие там темы нимфетства, лолитства, раннего растления, которую я думаю, впрочем, Набоков подчерпнул отнюдь не у неё.
Но она была в том же контексте русской литературы и тоже там же этот соблазн — одна из метафор эволюционного растления, революционного падения. Я думаю, в этом контексте она автор интересный. Конечно, её романы — это абсолютное беллетристика, и она абсолютно для денег. Я думаю, что, выводя именно её в «Плене», в образе в НРЗБ жены Лизы, вот этой сомнительной поэтессы, и имя Георгия «Золотое имя твоё», по-моему, недвусмысленный намек на Георгия Иванова, и у Набокова были основания сводить счеты с Одоевцевой. Тем не менее, Набоков как всегда здесь субъективен. Всё-таки в ней талант был, несомненно. Другое дело, что этот талант довольно невысокого разбора. Если бы она осталась в России, а такое возможно, из нее получился бы большой поэт. Другая проблема, что этот Большой поэт был бы вынужден с какого-то времени либо уйти в подполье, либо бросить литературу, как Шкапская, а всё-таки Одоевцева — человек далеко не того масштаба, либо она должна была превратиться в сталинистку. Писать поэму там: «…и наконец, как НРЗБ всего Иосиф Виссарионович за вас!». Писать этот путевой дневник. Поэтому тот путь, который выбрала Одоевцева, хотя это вот, скорее, может быть, и путь вырождения — это путь довольно честный. Да. Ну другое дело, что в русской литературе в двадцатые, тридцатые, в сороковые годы не тупиковых путей не было, как это ни горько. Поэтому нам сейчас предстоит эти пути воздушные нащупывать впервые. Надо быть Ахматовой, чтобы не упасть в эту яму.
