Я не стал смотреть — я вам уже это говорил,— а высказываться по принципу «я не видел, но скажу». Я читал, но скажу, то есть уже тысячу раз говорил все, что я думаю об этом романе. Но, разумеется, критиковать эту книгу сейчас, когда столько народу на нее обрушивается и с позиции сталинизма, и с позиции национализма, и с позиции антиисторизма. Я не могу сейчас ее критиковать, сейчас она под ударом, но одно могу сказать с полной уверенностью: все-таки очень плохо, что ни одна проблема настоящего не обсуждается с такой яростью, как проблемы прошлого. У нас по фактам нет консенсуса, по элементарным вещам, у нас палачи ходят в героях и святых, о чем здесь говорить? Конечно, это показатель глубочайшей болезни,…

Это довольно вторичная книга по отношению к советской литературе 70-х годов, она напоминает мне Айтматова немного. Она хорошо и профессионально сделана, там довольно милая героиня, но это тоже терпила, к сожалению. И я не увидел там героя, который бы меня захватил. Понимаете, это всё хорошо, это всё по правилам, это всё с соблюдением литературного канона, но в этом нет прорыва,— того прорыва, за которым хотелось бы идти и литературно, и по-человечески. Но, безусловно, для тридцатилетнего автора это выдающийся успех. И я уверен, что Яхина ещё нас не раз приятно удивит.

Айтматов как раз не слишком нравоучителен. Да, у него есть такая немножко нарочитая, немножко архаическая дидактичность. У Искандера она пародийна, у него – скорее педалирована. Но я не думаю, что Айтматов дидактичен. Наоборот, Айтматов возвращал советскому читателю чувство неприкрытого трагизма – например, как в повести «Ранние журавли». Она чудовищна по безысходности… я до сих пор с содроганием вспоминают ее жуткий открытый финал, абсолютно жуткий.

Ну или там «Прощай, Гульсары!». Дидактические вещи у  него  – может быть, «Белый пароход», может быть, в каком-то смысле… хотя она тоже такая слезная. Может быть,  «Тополек мой в красной косынке» или «Первый…