Что вы думаете о творчестве Эдуарда Веркина?

Нет, как раз из человека ты превращаешься в супергероя, потому что современный подросток сталкивается с теми вызовами, серьезность которых нам не снилась. Он приходит в мир, в котором понятия добра и зла чрезвычайно зыбки, в котором все переоформляется, переучреждается. Выясняется, что зло – это, возможно, не реакция на добро, а вообще первооснова мира. Это готическое мировоззрение. Я поэтому все время настаиваю на том. Грех себя цитировать, но:

Что значит это СВО?

Да думаю, немало.

Нет больше ничего,

На чем бы все стояло.

И мрамор, и гранит,

И зэк, и соглядатай –

Все в…

«Зверский детектив» – очень удачная придумка, ее можно долго и  успешно эксплуатировать, при этом развивая. Там хорошо все придумано – и с этой валютой шишек, и с этим баром «Сучок». Остроумная, прелестная вещь, выдуманная, думаю, в языковой игре с Сашей Гарросом и постепенно превратившаяся  в самостоятельное, замечательное повествование.

Думаю, что современная детская литература – это прежде всего Веркин, литература подростковая. Но тут, видите, какая трагическая вещь? Современная подростковая литература во всем мире очень плохо себя чувствует. То есть чувствует она себя прекрасно в смысле спроса. Если вы придете, например, в американский книжный магазин (в…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Была прекрасная фантастика – Михаил Успенский, тогда Андрей Лазарчук, тогда Вячеслав Рыбаков. Кстати говоря, и Житинский еще работал, и Валерий Попов писал  в 90-е очень интересно. И, говоря, пишет сейчас.

Я думаю, что Александр Кабаков был последним большим советским писателем. Мне могли не нравится какие-то его вещи в 90-е, но «Последний герой» – это был высокий класс, уже в нулевые. И «Все поправимо» – превосходный роман. Кабаков был писатель абсолютно беспощадный к себе. И он со своим поколением разбирался как мало кто. Он показывал губительность конформизма, он показывал смертельность уступок. Я ведь любил «Подход Кристаповича», в общем. Да и вообще, мне у Кабакова нравилось…

Я перечитал один рассказ Александра Грина. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический…

Это его роман. Понимаете, у каждого писателя есть роман, но у каждого писателя, во всяком случае, у модерниста, своя схема романа. Роман Мандельштама — это маргиналии на полях романа, заметки на полях, это «Египетская марка» — гениальный, по-моему, текст, конспект вместо текста. Роман поздней Веры Пановой, которая отошла от социалистического реализма, назывался «Конспект романа». Роман Хармса — это «Старуха». Это такой как бы концентрированный Майринк, страшно сгущенный. И как мне сказал Валерий Попов: «Об ужасах сталинского времени ужас «Старухи» — казалось бы, совершенно сюрреалистической, далекой от реализма — говорит гораздо больше, чем практически все тексты его…

Тогда существовала опасность, как мне представляется. И Абдрашитов и Миндадзе своей обычной чуткостью — и социальной, и философской — эту опасность считали. Существовала опасность появления людей принципиальных, жестких и лишенных сопереживания. Такие люди были. Потом, конечно, так называемая «проклятая свинья жизни», по выражению Стругацких, их стерла. Но страшные мальчики (замечательная роль Руслана Чутко), страшные железные или свинцовые скорее мальчики, которые не чувствовали боли и готовы были в своих разоблачениях пойти до конца, они существовали. О них и Житинский тогда же писал. Помните, у него есть такой образ — «эти новые народовольцы, которые вместо бомб кидают…

Трудно сказать. Понимаете, ни один художник не сочиняет шедевр в надежде предвидеть катастрофы грядущего века; он видит эффектную тему и разрабатывает ее. Вот ему эффектной показалась эта картинка. Я думаю, он увидел прежде всего картинки: вот эти трехногие существа с лучами, со странным криком «ула-ула», или вот эта медленно отвинчивающаяся, отвинчивающая сама себя головка цилиндра, или вот эти страшные дороги, по которым бегут толпы беженцев и затаптывают друг друга. Я думаю, что это просто картины, которые возникают в голове автора, и он пытается с ними бороться, как с наваждениями. «Война миров» — типичный роман-наваждение. Мне кажется, что это следование за собственным пугливым и не…

Это период такой ретардации, который в развитии художника всегда наступает. Иногда он огранивается этим маньеризмом, и всю жизнь пересказывает себя. Вот то, что первоначальный запас гениальности — это Валерий Попов замечательно назвал «эпохой роскоши», когда пишешь легко, реализуешься, когда страх самоповтора тебя еще не сковывает. Тогда, понимаете, как выйти из этого периода, как начать что-то новое? К сожалению, здесь только какая-то новая честность, новое признание неизбежного поражения, мысль о смерти. Понимаете, человека первую половину жизни вдохновляет любовь, вторую — смерть. Для того чтобы перейти к этому вдохновению второго порядка, второго периода требуется большая…

Он написал довольно много прозы, но главная его проза была впереди. Первый русский психологический роман, который он называл «Русский Пелам» и который, скорее всего, должен был вырасти из отрывка «Гости съезжались на дачу». То, что это будет женский роман, он почувствовал очень точно – там была бы такая своевольная красавица, «Клеопатра Невы». «Египетские ночи» могли бы служить основой замечательного психологического романа.

Потом, история Петра могла бы стать замечательным прозаическим свершением. Судя по масштабным конспектам, он там тома на три бы размахнулся. Ну и конечно, я думаю, он предполагал большое автобиографическое сочинение. Потому что собственное творчество…