Не могли бы вы рассказать о периоде, когда художник израсходовал запас дара, и, в ожидании новой партии, он оттачивает технику?

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Я перечитал один рассказ Александра Грина. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический…

Это его роман. Понимаете, у каждого писателя есть роман, но у каждого писателя, во всяком случае, у модерниста, своя схема романа. Роман Мандельштама — это маргиналии на полях романа, заметки на полях, это «Египетская марка» — гениальный, по-моему, текст, конспект вместо текста. Роман поздней Веры Пановой, которая отошла от социалистического реализма, назывался «Конспект романа». Роман Хармса — это «Старуха». Это такой как бы концентрированный Майринк, страшно сгущенный. И как мне сказал Валерий Попов: «Об ужасах сталинского времени ужас «Старухи» — казалось бы, совершенно сюрреалистической, далекой от реализма — говорит гораздо больше, чем практически все тексты его…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Можно. Да и потом, понимаете, у Кинга там (чем она мне нравится особенно – «Хороший брак», «Счастливый брак», по-разному ее переводят, она в сборнике «Полная тьма и никаких звезд») ведь она тоже убийца. Это было сожительство двух убийц. Просто он был тайным, а она стала потом. Она затолкала пластиковый стаканчик, сбросила его с лестницы, он подох. Она тоже, понимаете, не очень простая девушка. И в финале то, с чем нас оставляет Кинг (в замысле), – это то, что все мы не красавцы (по Валерию Попову), что все мы тайные убийцы, все мы маньяки. Да, он маньяк, да потом она его убила, чтобы он этого не делал. Но значит и в ней тоже что-то такое было.

Там же очень точно сказано: она испытала оргазм с первой их…

Книги вообще помогают общаться, они дают вам систему паролей. Я бы по старой советской памяти предложил бы вам читать Владимира Леви, потому что он довольно точно понимает механизмы общения. Западные книги, книги по западной прикладной психологии я бы не рекомендовал читать именно потому, что она прикладная. А надо не приемы осваивать, а менять мировоззрение, менять себя изнутри.

Если у вас проблемы с общением, вам надо просто с помощью системы паролей опознавать своих. В этом смысле самая важная книга – рассказ Валерия Попова «Наконец-то!». Прочтите его, и многие ваши проблемы с общением отпадут сами.

Ну, «Бригада» — вообще-то она издана. Сценарий Велединского-Порублева издан как книга. И это, по-моему, прекрасный роман. Но если говорить именно о романе, тут трудно. Не могу назвать какую-то книгу, понимаете, чтобы там были отражены реальные…

А, пожалуй, могу. «Роман с простатитом» Мелихова. Там как раз муки интеллигента, который работает челночником. Там, в общем, простатит у всей эпохи, не только у героя. Она жестко написана — такая яркая, сильная, парадоксальная книга. Да, наверное, у Александра Мелихова трилогия «Горбатые атланты» — тоже очень мрачная — и вот это. Ну и у Валерия Попова мне очень нравится, например, «Любовь тигра» или «Боря-боец». Там зафиксированы какие-то…

Я никогда не надевал такую футболку, но если бы она у меня была, бог знает как бы я ею распорядился. Дело в том, что Советский Союз, моя концепция Советского Союза,— именно из-за нее я так долго тормозил с «Истребителем», потому что какие-то вещи мне казалось невозможным сказать вслух, а теперь что-то мне подвигнуло. Вообще этот год для меня стал годом большой внутренней определенности, я какие-то вещи научился говорить вслух, и я наконец-то решился доформулировать мое отношение к СССР. Оно субъективно, оно пристрастно. Как бы ни относиться к Советскому Союзу, его можно было использовать для реализации некоторых своих программ, как ни ужасно это звучит. Именно так его использовали люди, желавшие,…

Мне очень нравится «Цвет граната», очень нравится «Легенда о Сурамской крепости». Конечно, «Тени забытых предков» — это совершенно гениальное кино, абсолютно гениальное. Это просто величайший фильм и в параджановском искусстве, и на студии Довженко. При этом я не могу сказать, что понимаю «Цвет граната», он ближе к финалу начинает мне нравится. Это коллажное такое, докинематографическое мышление, как говорит Андрей Шемякин, но я согласен с Валерием Поповым, что финальные куски «Цвета граната» — это самое чистое кино, самое настоящее чувство кино.