О господи, понимаете, я очень много говорил о Валерии Попове, это один из моих любимых писателей и людей. Попову исполнилось восемьдесят, 8 декабря 2019 году. Для меня это страшная, конечно, цифра, потому что я очень хорошо помню, как отмечалось его пятидесятилетие, как Владимир Новиков писал на него замечательную пародию «Мой первый юбилей», очень смешную, стилистически точную. Валерий Попов — один из важных писателей для моего поколения. Еще до того, как мне Житинский о нем рассказал (сказав, что их связывает дружба), я уже прочел «Две поездки в Москву» — итоговый сборник, как раз к полтиннику выпущенный, и меня поразил он совершенно. Потому что Попов — это такое явление в русской литературе очень редкое и странное.
Попов правильно мне как-то в разговоре сказал (а я ведь диплом писал по ленинградцам, и там у меня существует о нем большая глава), что он существует на пересечении техник Бунина и обэриутов. Меня это поразило, это скрещение очень плодотворное и редкое. Потому что обэриуты — это абсурд (кстати, довольно мрачный абсурд) и такая тенденция не очень зависеть от социальной реальности за окнами, передавать самый дух ее. Я помню, как именно Попов мне сказал: «Ну, «Московская улица» Ямпольского — книга о страхе, и это хорошая книга, но в хармсовской «Старухе», хотя там нет ни одной реалии сталинской, ощущение ужаса передано гораздо точнее. И документом эпохи будет она, а не «Московская улица», при всей благодарности Ямпольскому».
Так вот и у меня есть ощущение, что Попов дух времени замечательно передавал. Попов довольно резкий перелом пережил в своей литературе. У него примерно до начала 90-х, до сборника «Любовь тигра», все время наблюдались эти попытки уговорить себя, что все хорошо, что жизнь удалась: «Жизнь удалась!», «Нормальный ход», «Парадиз», «Остров рай», «Сон, похожий на жизнь». Все это были названия его таких умеренно оптимистических текстов, которые пытались читателю возможность жизни и, главное, постыдность жалоб. Жизнь надо полюбить, потому что она единственная, глупо тратить время на ненависть к ней, зачем все время упираться в прутья решетки — можно ходить между ними. И зачем все время упиваться своими несчастьями — нужно разработать принцип локализации несчастья, вот там плохо, а вокруг хорошо. И это довольно остроумно все делалось, потому что, как правило совершенно писал Аннинский, «Попов давно переострил всех столичных остряков».
Но дальше — и мне самому, и Попову — стала очевидна не то чтобы поверхностность такого свойства, но какая-то его компромиссность. Нельзя все время уговаривать себя, что все хорошо. Это надо чувствовать, каковое чувство очень естественно в молодости, либо надо искать какие-то более радикальные способы жизнеприятия, жизнеощущения. И смотрите, что получилось: начиная с повести «Грибники ходят с ножами» Попов наоборот становится принципиально мрачен. Люди, которые все время умели уговаривать себя и других, что жизнь прекрасна, во второй половине жизни и творчества становятся как-то радикально мрачны, беспрецедентно мрачны. Так мрачны, что собственные отговорки на них перестают действовать.
Это, например, касается одного из моих любимых прозаиков и драматургов Ксении Драгунской, которая разрабатывала все такой веселый, добрый, ненавязчиво оптимистичный взгляд на жизнь. А потом, может быть, начиная с года 2009-2010 пошла такая (может быть, с автобиографического романа «Заблуждение велосипеда») пошла такая тотальная чернуха, отвращение, ненависть, с такой силой декларируемая. Вот так и у Попова. Повесть «Третье дыхание» — это, наверное, самое интимное и самое страшное, что он написал. Многие говорили, что нельзя так выставлять свою жизнь напоказ. Можно, потому что в этом, собственно, и заключается писательское ремесло: писать надо кровью или не писать вовсе. Вот Попов так основательно подошел к вопросу.
И для меня его проза поздняя, особенно, конечно, «Плясать до смерти» просто меня убила. Я не мог ему позвонить и сказать, что это гениально. Потому что нельзя сказать, что это гениально. Когда человек описывает такую трагедию своей жизни, к этому не подойдешь. Но он сумел как-то это сделать, и причем до самых глубин отчаяния добрался. Во всем признался, о чем принято молчать. И как он был трогателен в своих ранних сочинениях (как, помните, он там пытается понравиться коменданту дачи, такой он, на начальственном своем крошечном уровне и то пытается быть Бонапартом, и главный герой вокруг него ходит и приговаривает: «Да какая же на вас красивая повязочка, да как же славно она на вас сидит»,— все это было узнаваемо и точно), так и он во второй половине жизни с таким ужасом описывает всю расплату за этот карнавал молодости непрекращающийся. И потом, Попов не зря был одним из любимых писателей Владимира Чернова, царствие ему небесное, создателя «Story», создателя «Каравана историй», действительно гениального очеркиста и прозаика. В молодости он был прозаиком, потом перешел окончательно в очеркисты, в журналистику, от литературных амбиций при этом не отказался. И недавно вышедшая его книга очерков — это блестящая литература. Вот вам журналистика как литература.
Вообще, мне кажется, Попов — это такой очень четкий критерий принадлежности к единому карассу. Вот если люди любят Попова, то они принадлежат к близкому мне душевному типу. Это не очень приятный тип, между прочим,— скажу я это и о себе. Потому что это люди, которые себе на уме; люди, которые умеют выглядеть веселыми и трогательными, а в душе являются довольно мрачными и, кстати, эгоистичными. Герой Попова всегда немного эгоист. Но с другой стороны, а почему все время надо изображать альтруизм и сострадать людям, не умеющим элементарно позаботиться о себе.
У него есть такой рассказ «Эх, Володя!», где изображен такой мрачный тип, всех подавляющий своей мрачностью, и, кстати, изображен с поразительной узнаваемостью: « — Что у тебя?— Машина.— Своя?— говорит Володя с ненавистью.— А как ты догадался?— Извини, по роже видно». Просто потрясающий рассказ невероятной силы, когда человек легко живущий, легко окунающийся все время насильственно в дерьмо, становится победителем. Но жизнь жестче, поэтому, условно говоря, Попов делится на два тома: «жизнь удалась» и «жизнь жестче», но ощущение невероятной внутренней, духовной близости к этому человеку и благодарности ему у меня было и будет всегда. И я очень серьезно и очень искренне к нему отношусь.
Понимаете 80 лет — это тяжелое событие, как сказал Искандер: «Настоящий рубеж в жизни писателя — 75, потому что становится трудно сидеть за столом. А без этого я работы не понимаю, поэтому сейчас я перехожу на стихи и сны, которые тоже форма творчества». Для меня, конечно, Попов после 75 лет — это все равно прежний, замечательный Попов, тем более что он сын долгожителя, его отец, знаменитый агроном, селекционер прожил почти сто лет. И я уверен, что Валерий Георгиевич тоже сохранит ту же поразительную витальность, у него дико сильная и страшная повесть об отце — «Комар живет, пока поет», кошмар…
Но я абсолютно уверен в том, что Попов сохранит свою творческую способность, и, главное, способность за нас за всех формулировать. Он, понимаете, недаром он золотой медалист. Я помню, как однажды он мне сказал: «Писатель кроме литературы ничего не делает профессионально. Он даже спиться профессионально не может, потому что он краем глаза смотрит, а как он это там спивается, как это можно описать». И для меня многие формулировки Попова, можно сказать, поворотные пункты в собственной биографии. Он же эти пузыри выдувает не особенно задумываясь, а для меня это остается такой путеводной истиной.
Я помню, как-то однажды, прочитав в начале Перестройки какую-то жутко тоскливую статью про советскую пенитенциарную систему, которая, кстати, с тех пора стала еще более адской, я ему говорю: «Валерий Георгиевич, ну как же спасаться от всего этого, в чем же может быть выход?» Он сказал: «Выход в том, что жизнь бесконечно разнообразна, бесконечно богата и разнообразна, и ничем больше утешиться нельзя». И вот при всей, казалось бы, очевидности этого ответа, это богатство и пестрота в его прозе очень сказались.
Я солидарен совершенно с Александром Мелиховым, другим великолепным петербургским писателем, тоже умеющим высказывать самые заветные и самые, казалось бы, неприличные мысли. Мелихов сказал, что Попов — писатель с потенциалом гения, но из-за своего человеческого и художественного такта не всегда его использует полностью. Как-то он стесняется быть гением. Это та ситуация, которую с поразительной точностью описал Житинский в одной из последних повестей — «Спросите ваши души». Там описан человек, сознательно отказывающийся от дара. Вот если «Снюсь» — это история о человеке, лишенном дара, потому что он им так довольно гнусно распорядился, стал им торговать (ну а какие были варианты с другой стороны?), то «Спросите ваши души» — это история о человеке, отказавшемся от дара, потому что его реализация могла привести к катастрофе вокруг него.
Это, кстати, для меня сегодня вопрос. Россию можно, конечно, спасти. И талантливые люди могут это сделать. Но, может быть, спасти ценой разрушения этой матрицы, а, значит, ценой разрушения всего, что есть. Это очень горький вопрос, и вот кто бы его поставил в центр художественного произведения. Но для того, чтобы такое произведение сегодня написать, нужно обладать какой-то особой храбростью, а я такое произведение писать не хочу. Я для себя на этот вопрос уже ответил.
Попов, мне кажется, иногда сознательно одергивал себя в шаге от какого-то свершения. Но все равно, такие вещи, как «Сон, похожий на жизнь» и «Сон, похожий на смерть», например,— это уже настоящая поэзия, понимаете? Высокая поэзия. Никто, как он, не умеет описывать вот эти огромные пустые пространства, таинственные какие-то парки, среди которых стоят складские или научные помещения, здания, почти классической архитектуры странные. Какие-то станционные заброшенные здания, пыльную гладь канала… Вот это наслаждение от скольжения по жизни; то, что у Аксенова, помните, наслаждение от диагональных ходов ферзя, которого можно чуть волочить по доске. Это, конечно, немножко восходит к Аксенову.
Я никогда не забуду, что именно Попов дал мне почитать Аксенова. Для меня это было просто шоком. Я ведь знал об Аксенове только то, что… Ну, я читал «Поиски жанра», хранившиеся на даче, «Любовь к электричеству», «Апельсины из Марокко», не очень мне нравившиеся, дурак я был в детстве. Подпольный Аксенов до меня не доходил, а вот рассказов я не знал совсем. Когда мне Попов дал «Победу»: раздвинул книги и из второго ряда достал тайно хранившуюся там книгу «Жаль, что вас не было с нами», а потом, в тот же вечер, дал «Рандеву». Два таких шока. «Рандеву» я не понял еще тогда. А «Стальную птицу», как он признался мне, и сам до конца не понимает. Но в общем, он сказал: «Из Аксенова вышли мы все». И тот же Попов сказал, что, наверное, надо писать, пока хочется. Потом заставлять себя бессмысленно. Пока хочется секса и пока хочется писать. Дай бог, чтобы ему хотелось. Потому что мне очень хотелось бы, чтобы рядом с нами этот голос звучал. Попов же еще, понимаете, очень красивый человек (его любимый термин — «элегантно»), красиво говорящий, красиво небрежный, эстет такой. Таких сейчас не делают.
