Кто является самым недооценённым и незаслуженно забытым русским писателем второй половины XX века?

Я почти наизусть знаю «Девушку у обрыва», потому что на даче лежал том «Нефантасты в фантастике», и я читал там и Тендрякова, и Иванова, и, конечно, лучшую там напечатанную повесть — «Девушку у обрыва». По-моему, она, во-первых, очень смешная, а во-вторых — очень глубокая.

Шефнер был первоклассным писателем. Понимаете, он всегда был как-то в тени, его не очень было видно. Но вот Ахматова, которая понимала, по первой его книге «Ясный берег» сказала, что это большой писатель. Шефнер — крупное явление в литературе. Я мог бы вам почитать. Я уже читал, кстати, в какой-то программе наизусть его стихи. Я знаю страшное количество стихов Шефнера — стихов штук тридцать, наверное, точно. И уж, конечно,…

Это не полное убийство. Это просто личный выбор каждого. Ну многие люди, многие духовидцы говорят вполне определенно, что смерть или бессмертие души— это личный выбор. Берлиоз для себя сделал вот такой. Это не Воланд сделал его пустым местом. Берлиоз отрицает бессмертие, не хочет бессмертия. В конце концов, это же личный выбор каждого. Кто-то имеет право на бессмертие, кому-то оно не нужно. Кто-то хочет исчезнуть целиком. Кому-то хватит, кто-то устал. Вот Кушнер же пишет всё время: «Хватит мне той жизни что была». Имеет право. Да и вообще, многие говорят уже о том, что бессмертная душа есть далеко не у всякого. Отрастить себе душу— не такой уж труд. Об этом Евангелие говорит исчерпывающе.…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Это прежде всего  история о разном масштабе. Бродский – очень большой поэт. Аронзон – очень хороший поэт с трагической жизнью, много болевший, рано умерший. Аронзон – поэт того же класса, что и Роальд Мандельштам, от которого тоже не так много осталось, который прожил 27 лет, всю жизнь болел туберкулезом. Но у него были гениальные стихи, потрясающие озарения, он не зря дружил с художниками. Наверное, самый живописный из ленинградских поэтов. Но есть фигуры первого ряда  – это Бродский, это Кушнер, это Слепакова, это Лосев. Это поэты первого ряда бесспорно, как к ним по-разному  ни относись. Есть поэты второго ряда – например, Горбовский. Человек очень…

Мне многие поэты близки по духу и звучанию — в диапазоне от совершенно авангардной Ксении Букши до гораздо более традиционного Дмитрия Веденяпина. Хотя и он тоже, в общем, далеко не архаист. Многие поэты мне нравятся. Все поэты хорошие, перефразируя известный анекдот.

Я думаю, что направление, в котором развивается современная русская поэзия — это постепенный (кстати говоря, на Западе это тоже происходит) возврат к рифме, к традиционной просодии. Определенный кризис верлибра, потому что верлибр — такой триумф произвола и вседозволенности, а настоящий верлибр писать очень трудно. Труднее, чем рифму. Нужно, чтобы слова удерживались какими-то более прочными связями, нежели…

Ну уж, конечно, Пелевина — я думаю, обязательно. Петрушевскую — конечно. Токареву — конечно. Мне интересно было бы говорить о 70-х годах, но это уже далеко не современники, это уже «утонувшая Атлантида». А вот литература 90-х — от неё очень мало осталось. Но в любом случае мне кажется, что некоторые рассказы Сорокина из «Нормы» (особенно, конечно, «Падёж») достойны изучения — именно потому, что это очень забавная и при этом страшная трансформация принципов соцреализма, очень наглядные тексты. Ну, как любая пародия, но здесь это очень качественная пародия. Я думаю, что имело бы смысл почитать Ксению Букшу, в частности «Алёнку-партизанку». Из стихов? Трудно мне сказать. Во всяком случае, поздний…

Как говорит Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что считаю себя лучше всех». Вот одна из выгод тщеславия. Но завидую, конечно, многим, другое дело, что это все в основном классики, им я завидую страстно. И учителям своим я доброй завистью завидовал всегда, завидовал многим качествам Житинского, завидовал Слепаковой. Преклонялся, а не завидовал. Это немного другое. Так, чтобы я испытывал какую-то острую писательскую зависть к кому-то из современников — нет, я этого сказать не могу. Я завидовал, скажем, Владимиру Шарову, его знанию истории и его человеческим качествам, которые позволяли ему на многое с таким спокойствием смотреть, с такой объективностью.…

Понимаете, «каждый придумывает себе своего бога,— как сказал Кушнер,— и помещает в эту точку идеального собеседника». Мне представляется, что поскольку человек создан по образу и подобию — да, у бога бывают минуты депрессии и минуты плохого настроения. Они зачем-то нужны. Я даже иногда по некоторым особенностям творения, по некоторым чертам думаю, что у него и биполярное расстройство бывает, потому что кое-что явно создано в минуты депрессии, а кое-что — в очень хорошем настроении. Вот как, например, вомбат. Вомбат придуман, когда было хорошее настроение. Или ёжик, да? А есть такие существа, на которых без слёз не взглянешь.

Мне кажется, что богу ничто человеческое…

Я должен сказать, что «Пленница» и «Беглянка» — это две единственные части эпопеи, которые я читал со жгучим интересом. Ну, я не люблю Пруста, мне он тяжёл. Когда-то Кушнер передал мне замечательную мысль Лидии Гинзбург, что определённая эротическая девиация характеризуется интересом к Прусту, балету и Михаилу Кузмину. «Меня,— сказал Кушнер,— спасает то, что я не люблю балет». Вот меня спасает то, что я не люблю Пруста. Кузмин, балет — ладно. Кузмина очень люблю, некоторые балеты люблю очень (как, например, прокофьевские), но довольно сложно отношусь к Прусту.

Вот единственное, что я по-настоящему люблю,— это «Беглянку». Почему? Потому что там, понимаете,…