Я ее мог разве что в 7-летнем возрасте. Она умерла в 1975 году, царство ей небесное. Хотя видеть ее я мог, потому что мы каждое лето ездили в Тарусу. У нас Чепелево недалеко, и мы заезжали туда. Паромную переправу я еще помню. Я мог, в принципе, наверное, ее видеть в одном из дачных садов. Она там жила с Алей Шкондиной всё последнее время. Но я никогда с ней не говорил.
И потом, мне было 7 лет. Знаете, как Слепакова, когда я ее спрашивал, знала ли она того-то и того-то — людей, которые в ее молодости были уже глубокими стариками или, скажем, абсолютно неприкасаемыми кумирами (из них Альтмана, например, она знала, а других в массе своей она хорошо если видела иногда на дачных дорожках в Комарове), она всегда отвечала: «Некрасова тоже не знала». Вот я тоже не знал Некрасова.
Алю Эфрон я прекрасно себе представляю, потому что ее проза (гениальная проза), ее переписка, ее переводы, ее мемуарные очерки сохранили ее облик. Как говорила Марина Ивановна, ее мать, человеку надо заботиться о своей душе. Как говорил Руссо, главная задача каждого человека состоит в том, чтобы описать себя — другого такого не было и не будет (это из предисловия к «Исповеди»).
Он говорит о себе как о человеке исключительном, но вообще-то все таковы. Причем именно расчистить в себе общечеловеческое, а не то, что делает вас отдельным и особенным. То, что делает вас человеком, то, что роднит вас с другими людьми. Расчистить еще одну грань человеческого, что мне кажется важным, а не описывать свою всегда несколько патологическую индивидуальность. Иными словами, не отвлекаться на свое «я», которое от души очень сильно отличается. То, о чем всё время говорит БГ: «Чем быстрее ваше эго исчезнет, тем быстрее вы увидите себя». Или Бога, если угодно.
Так вот как раз Аля Эфрон сумела с потрясающей отчетливостью сформулировать то, что делало ее несгибаемым уникальным человеком. У нее были в жизни эпизоды, которых она, как апостол Петр, не могла себе простить. У каждого есть свой петровский эпизод, у каждого есть свое «камо грядеши?»
Но именно ее поразительная неубиваемая душевная стойкость становится понятной из ее самых ранних дневников, когда ей 8 лет, из ее писем Пастернаку из ссылки. Вот в чем она вся, Аля — из жуткого Туруханска, получив от него денежный перевод, она ему пишет: «Борис, все твои переводы без исключения очень хороши».
Она гениальная женщина. И потом, знаете, всё-таки я в нее влюблен еще и по-человечески. В мою влюбленность всегда входил очень сильный элемент любования. Я думаю, что Ариадна Эфрон, простите дурака, самая красивая женщина в русской литературе. Просто у меня такой вкус.
Особенно же меня поражает то, что некоторые люди, причем вроде как ценители женской красоты, совершенно этого не понимали. Например, Пастернак, который говорил: «Она такая некрасивая — маленькое лицо и огромные глаза». Но эти эфроновские глаза в пол-лица, вот эти две лампы как раз и превращали ее лицо в какой-то такой невероятный софит, высвечивающий сразу в каждом его истинную сущность.
Ну и просто она… Знаете, это был хороший эпизод, когда она подошла к полицейскому в Париже (она пересказывала это, одна из ее устных новелл) и сказала: «За мной идет маньяк и требует, чтобы я назначила ему свидание». Полицейский сказал: «Мадемуазель, я прекрасно его понимаю». Вот это действительно было такое очарование.
Я думаю, что в «Июне» — в «Истребителе» меньше, но в «Июне» чувствуется эта влюбленность в Алю. Я действительно ревновал к ней по-настоящему всех мужчин вокруг нее. Особенно, конечно, главного мужчину ее жизни, который вот так ее не ценил.
Кстати, может быть, именно история с Мулей, которая, собственно, так мучительно закончилась (он так и не ушел от своей Шуретты, а она сразу после его ареста и расстрела вышла замуж за другого) — вот именно история Мули, наверное, как-то подействовала на меня роковым образом в том смысле, что я перестал уважать людей, разрывающихся между двумя семьями. Раньше мне это казалось признаком или сострадания, или слабости. А потом я понял, что это невероятная пошлость.
Просто Аля для меня — это какой-то такой эталон женщины и эталон писателя. Я считаю, что она была человеком гораздо более милосердным и совершенным, гораздо менее эгоцентричным, хотя, может быть, и менее одаренным, чем ее мать. В ней удивительным образом сплелись черты отца и матери. Вот насколько в Муре, по-моему, сплелись их худшие черты, их фанатизмы, их эгоцентризмы.
Я всё-таки думаю, что Мур был сыном Эфрона, а не Родзевича — здесь я верю Цветаевой, которая на этом настаивала. Я думаю, что здесь, конечно, Мурлыга — жертва этого союза, потому что ему достались самые невыносимые черты родителей. Простите, что я об этом так говорю, но для меня же они все живые. Точно так же и Аля — это какой-то удивительный случай, когда лучшие черты отца и матери дали рыцарственную гениальную женщину, потрясающую.
И, конечно, невероятную красавицу. Потому что Марина Ивановна красавицей себя далеко не считала. Она считала главной своей чертой одухотворенность. Она не понимала людей, которые предпочитали молодую прелесть Али. А я вот считаю, что действительно Аля — это самое совершенное, самое удивительное и, к сожалению, самое трагическое существо в русской литературе XX века. Из этого вы можете заключить, что моя любовь всегда пристрастна, как всякая любовь.
