Ну, дети — мои, чужие. Вот сейчас я выступал перед финалистами конкурса «Класс», и меня поразили таланты этих детей. В прошлый раз я там заприметил Андрюшу Никанорова, а в этот раз он уже пишет роман. Мы сейчас выпускаем в Днепре книжку 17-летнего мальчика, страшно одаренного, хотя и сильно пропастерначенного. Ну и вообще как-то количество интеллектуалов вокруг меня очень бодрит.
Меня настораживает другое. Я думал раньше, что Россия ниже какой-то планки опуститься не может. Это был мой оптимизм. Теперь я вижу, что может, но это тоже, как ни странно, внушает мне определенный оптимизм. Может быть, она потому и хочет опуститься ниже этой планки (вот здесь внимание), что бессознательно пытается себя разрушить.
Спасти Россию — это, в общем, не так сложно. Но, может быть, она не хочет больше спасаться. Может быть, она хочет до конца скомпрометировать такой архаический способ развития, такой архаический способ политики. До конца низвести себя, как бы до полного ничтожества. Показать всю пагубность, всю пошлость, всю подлость такого массового растления.
Кстати говоря, это массовое растление народа довольно легко отыгрывается назад, как ни странно. Люди просто перестают быть плохими, потому что это перестает доставлять им наслаждение. Это наслаждение очень кратковременное. Такой оргазм, конечно — оргазм падения. Но не сказать, что это удовольствие для всех. Оргазм свиней, как мы знаем, длится полчаса — но не все же свиньи. Поэтому поваляться в грязи, почавкать, похрюкать некоторым очень нравится, но таких людей не очень много, и это всё быстро отыгрывается назад. Трусость куда-то девается.
Поэтому мне кажется, что и здесь тоже можно увидеть оптимизм. Понимаете, это такое падение, которое в реабилитации уже не нуждается, и более того, для которого реабилитация невозможна. Какие-то реабилитирующие основания есть у большевиков: они действовали в условиях полуразвалившейся страны. Какие-то обоснования могут быть у Берии. Даже Сталину находят какие-то оправдания. По крайней мере, сталинисты понятия не имели об очень многих вещах.
Или это мне кажется только,
Потому что про эти года
Знаю я, уж наверное, столько,
Сколько им и не снилось тогда,
— писала Слепакова.
Но у нынешних времен, когда все всё знают, все всё понимают, когда у них на глазах развертываются все эти скандалы, репрессии, унижения, чудовищная ложь, дикие падения — тут никаких оправданий быть не может. И мне кажется, что в такой оргии самоистребления есть какой-то провидческий смысл. «Never more» какое-то, «Больше никогда». То есть чтобы что угодно, но никаким образом снова не возвращаться в эту парадигму уникальности и стокгольмского синдрома, роднящего людей с властью.
Ну потому что, правда, смотреть стыдно. Если бы можно было хотя бы смотреть на это как на тот же период 30-х годов — под разными углами зрения. Но это же вырождение во всём, даже в репрессивном аппарате. Поэтому думаю, что здесь такое сознательное целеполагание, сознательное стремление навстречу возрождению. Но это возрождение — оно не сразу, а только через полную деградацию.
