Никогда не забывали заслуги Кончаловского, никогда не забывали то, что его участие в сценарии было во многом определяющим. Дело в том, что Тарковский всегда был соавтором сценария в своих картинах именно потому, что фабула фабулой, а он делал из этого сон. Бергман же сказал, что Тарковский превратил кино в сон, добавлю: «В сон страшный и прекрасный», отсюда элемент триллера и элемент утопии, которая всегда есть в его картинах. Сюжет сна не важен, во сне важно то, что это дырка в другую реальность. «Рублев» придуман процентов на восемьдесят, я думаю, Кончаловским, а снят Тарковским, и с тех пор Кончаловский доказывает ему, как надо было это снимать. Вот «Грех» — это такой еще один ответ,…

Довольно простой ответ. Прежде всего потому, что Возрождение — это гуманизация веры, интерес к человеку. Кончаловский мне как-то сказал: «Я прекрасно понимаю, что даже черно-белые репродукции иконы Троицы Рублева, больше приближают человека к богу, чем самый совершенный образец творчества Микеланджело, который все-таки больше приближает к человеку». Вот попыткой понять Возрождение и был его фильм. Попыткой противопоставить европейское сознание Тарковскому, это вечная, запоздалая полемика с «Андреем Рублевым»: почему кровавое, страшное, во многих отношениях убогое русское бытие сумело породить это «недоВозрождение», или «как бы Возрождение», породить Андрея Рублева?…

Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс — то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс — это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему,— возможно, он что-то почувствовал.

В том, что, по мнению Тарковского, Солярис — это совесть. А по мнению Лема, Солярис — это неизвестная субстанция, которая, может быть, посылает им этих женщин или этих детей только как форму установления контакта; может быть, она приятное им делает, эта океаническая слизь. Мы же не знаем намерений Соляриса, зачем он это делает? Солярис — это память, а память всегда ограничена, всегда уже оригинала. И почему она посылает нам эти образы? Мы же не знаем: память — это пытка или величайшее благодеяние? То, что вы помните многих своих женщин, многих своих возлюбленных,— это для вас пытка или счастье? Мы же этого не знаем. А для Тарковского это проблема совести, и там много христианской символики, много…

Мой любимый фильм Вайды — «Пейзаж после битвы», и не только в силу моей любви в Боровскому, а потому, что он самый отчаянный, самый горький, самый язвительный. Но я, знаете, очень долго допытывался при последней встрече с Натальей Борисовной Рязанцевой… Мы спорили, о «Пепле и алмазе». Она вспоминала, как был потрясен Кончаловский, впервые посмотрев фильм и пересказывая его во ВГИКе. Кончаловский тоже, как ни странно, помнит эту встречу и даже помнит, что во время нее Наталья Борисовна курила «Дукат», это его потрясло. Но при этом ответить, про что «Пепел и алмаз» очень сложно. Рязанцева под конец, раздражившись, сказала: «Да про пепел и алмаз!». И, в общем, я думаю, что это правильный…

Что касается главной темы трилогии Кончаловского — ее сформулировать довольно сложно. Думаю, что это женский, конечно, образ — главный, он присутствует как идеал, не возникая практически в реальности, в «Грехе», и присутствует как главная героиня в фильме «Рай» и, конечно, в «Дорогих товарищах» — титаническая абсолютно работа Высоцкой. Мне кажется, что идея здесь как раз именно вот эта — тема случайного милосердия, которая здесь возникает. Что милосердие в этом мире, в этой вселенной возможно только как случайность, как божественное озарение — женщина, которая вдруг вносит ноту человечности в последовательно бесчеловечный мир.

Блистательный сон! Это, по-моему, во второй части. Но я больше всего люблю из снов в кино (что хотите, со мной делайте) сны в «Зеркале», потому что ничего более страшного и более прекрасного, чем эти сны, я не могу вспомнить, ну разве что у Германа. У Германа же нет напрямую снов. У Германа есть… Помните, когда старуха ходит по комнате утром и повторяет: «Сны… Сны…» Вот эта концепция кино как страшного и прекрасного сна.

Но вы будете смеяться, а мне, например, самым страшным сном в кино кажется сон из фильма «Вариант «Зомби». Фильм был очень плохой, но методика создания страшного сна там была отражена очень точно: там героя пытались свести с ума, комбинируя детали из его детских снов. Вот ему снится,…

Ну, что мы будем наезжать на «Дядю Стёпу»? «Дядя Стёпа» — не самое удачное сочинение Михалкова. Там же целая тетралогия. Хотя первая часть ещё ничего: «Шёл с работы дядя Степа — видно было за версту». Прелестная вещь! Но лучшие стихи Михалкова написаны в промежутке, условно говоря, с 33-го по 39-й год. Правда, Андрей Сергеевич Кончаловский справедливо считает, что лучшие детские стихи — это 60-е годы, когда он говорит: «Он начал для нас писать, когда мы были уже взрослые» (в смысле — для своих детей).

Но мне кажется, что лучшее стихотворение Михалкова, например, и я его горячо рекомендую детям — это «Светлана», которая называлась сначала «Колыбельная Светлане», и поэтому…

Андрей, ну слушайте, а кто не смакует? Во-первых, Пол Верхувен мне представляется в этом смысле далеко не самым опасным человеком. Вот Михаэль Ханеке — это да. Вы пересмотрите как-нибудь «Забавные игры». Это картина, которая физически невыносима, которая делает вас не просто зрителем, а прямым соучастником насилия. Довольно мерзкое кино, но сильное, такое интересное. И у Дарденнов есть такие же тенденции.

Понимаете, а что ещё, про что ещё снимать? Вообще говоря, что есть, кроме насилия, в мире такого, про что бы вы стали смотреть? Есть две вещи, про которые можно снимать хорошее кино, но второе не все умеют. Насилие — это очень просто, потому что… Ну, что там собственно показывать? Это самое…

Он теряет большое эстетическое наслаждение. Ну, про язык Толстого я уже цитировал Горького: «Толстой умеет писать гладко. Он десять раз пишет гладко, чтобы на одиннадцатый получилось коряво». Конечно, корявость толстовского языка с его галлицизмами, многословием, повторами, которые Софья Андреевна всегда редакторским глазом вычленяла, а он отказывался убирать,— это отражение сложности его мыслей. Как мы знаем из Пушкина: самое высокое наслаждение — это следить за мыслью гения.

Но если говорить о главном ощущении от чтения Толстого, то это всё-таки наслаждение. Вот очень точно сказал Андрей Кончаловский, что главная, идеальная реакция человека на искусство — это: «Дайте мне…

Во-первых, у Зюганова нет никаких стремлений, это абсолютно безликий политик, пример замечательного вырождения коммунистической идеи, аппаратчик, который никаких убеждений, на мой взгляд, не имеет. Я думаю, что коммунистическая идея отнюдь не обречена, и левая идея — тем более. На каждой отдельной почве эта идея приводит к разным извращениям, сугубо национальным, сугубо местным.

Я не стану сейчас петь никаких гимнов коммунизму и левачеству, просто, как все мы знаем, мечта человечества о равенстве и братстве породила много хорошего. Породила и много дурного — породила концлагеря: в Кампучии ещё гораздо худшие, чем в России, думаю, в силу национальных особенностей и в силу…

В том же, в чём и смерть. Невероятный интерес к смерти. Хотя тот же Борис Акунин… Я почему о нём говорю? Потому что мы с ним только что в Лондоне провели встречу «Литература про меня» (скоро её выложат, я думаю). Он сказал, что как раз в Японии процент самоубийств сравнительно невелик. И, кстати говоря, большинство фильмов Акиры Куросавы, например (это уже мне сказал Андрей Кончаловский), совсем не японские, а они очень европейские. Поэтому наше представление о японской культуре… Вот Ясудзиро Одзу— да, это японская культура: буддизм, минимализм такой. Я думаю, что в японской культуре привлекательна даже не столько установка на честь, на смерть, на жестокость, которая там есть, сколько установка на…

Нет. Видите ли, какая штука? Тарковский — блистательный изобразитель, но очень слабый мыслитель. И это уже можно понять совершенно точно по его «Мартирологу», книге дневников. Он был, во-первых, штейнерианцем, а не православным. Он был вообще любителем духовности, как вся интеллигенция 70-х годов. А интеллигенция 70-х годов готова была пить хоть из свиного копытца. Они и Рерихом увлекались, и Блаватской. У Трифонова, чей 90-летний юбилей мы только что отметили, всё это в «Долгом прощании», в «Предварительных итогах», в «Другой жизни» очень подробно расписано. Оккультизмом увлекалась Москва, увлекалась Бердяевым. «Бердяев! Розанов! Булгаков!» — как писал Чухонцев. В общем, это всё были…