Считаете ли вы самым страшный сном в кино — это приход отца на болото в «Сибириаде» Андрея Кончаловского?

Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс — то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс — это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему,— возможно, он что-то почувствовал.

В том, что, по мнению Тарковского, Солярис — это совесть. А по мнению Лема, Солярис — это неизвестная субстанция, которая, может быть, посылает им этих женщин или этих детей только как форму установления контакта; может быть, она приятное им делает, эта океаническая слизь. Мы же не знаем намерений Соляриса, зачем он это делает? Солярис — это память, а память всегда ограничена, всегда уже оригинала. И почему она посылает нам эти образы? Мы же не знаем: память — это пытка или величайшее благодеяние? То, что вы помните многих своих женщин, многих своих возлюбленных,— это для вас пытка или счастье? Мы же этого не знаем. А для Тарковского это проблема совести, и там много христианской символики, много…

Мой любимый фильм Вайды — «Пейзаж после битвы», и не только в силу моей любви в Боровскому, а потому, что он самый отчаянный, самый горький, самый язвительный. Но я, знаете, очень долго допытывался при последней встрече с Натальей Борисовной Рязанцевой… Мы спорили, о «Пепле и алмазе». Она вспоминала, как был потрясен Кончаловский, впервые посмотрев фильм и пересказывая его во ВГИКе. Кончаловский тоже, как ни странно, помнит эту встречу и даже помнит, что во время нее Наталья Борисовна курила «Дукат», это его потрясло. Но при этом ответить, про что «Пепел и алмаз» очень сложно. Рязанцева под конец, раздражившись, сказала: «Да про пепел и алмаз!». И, в общем, я думаю, что это правильный…

Что касается главной темы трилогии Кончаловского — ее сформулировать довольно сложно. Думаю, что это женский, конечно, образ — главный, он присутствует как идеал, не возникая практически в реальности, в «Грехе», и присутствует как главная героиня в фильме «Рай» и, конечно, в «Дорогих товарищах» — титаническая абсолютно работа Высоцкой. Мне кажется, что идея здесь как раз именно вот эта — тема случайного милосердия, которая здесь возникает. Что милосердие в этом мире, в этой вселенной возможно только как случайность, как божественное озарение — женщина, которая вдруг вносит ноту человечности в последовательно бесчеловечный мир.

Понимаете, насчет смысла названия «Зеркало» существует огромная литература.

Вот Рената Литвинова сказала мне (это есть в нашем интервью в ЖЗЛ), что это фильм, в котором каждый видит себя. Посмотрится и увидит свою биографию, вчитает ее. И это тоже вполне имеет право на трактовку. Я считаю, что там другая метафора: что мы, наша жизнь — это зеркало жизни родителей. Что мы, хотим или нет, но отражаем их и не можем прожить другую жизнь. Потому что мы на это обречены.

Мать моя считает, что это разбитое зеркало, потому что память героя преподносит ему только осколки в том смысле, в каком «Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона» — разбитая жизнь, потому что она разбита на осколки. Каждый будет…

Да знаете, Тарковский на такие вопросы иногда отвечал: «Нет, иногда эпизод — это просто эпизод, собака — это просто собака, дождь — это дождь». Этот эпизод — «Зеркало» ведь мозаика такая, разбитое зеркало памяти, хотя смысл названия, по-моему, другой — тот, что мы — зеркало родителей, отражение их жизни,— но это такой важный эпизод из детских воспоминаний: он склеивает зеркало, склеивает память. Это было в его памяти, это важная краска к эпизоду, это важная краска к атмосфере. Как и странный прохожий — помните, в первом, совершенно мистическом эпизоде? Я, кстати, как-то Терехову спросил, а какая отпечатка имелась в виду, и она ответила: «Естественно, Сралин». И это очень понятно, но для меня вот этот…

Я с Евгением Марголитом обсуждал, что означают там эти китайцы. Там сцена, где мальчик-блокадник провидит не только все прошлое зло и зверство мира, но и все будущее. И переход Ле Мана, и испанскую войну — вот эти дирижабли, и будущие зверства, весь кошмар двадцатого века ему является, когда он птицу там выпускает или берёт, точнее, в руки (птицу, которую выпускает автор в финале). Я не знаю, что это означает. Отпускает ли он свою душу, умирает ли он, отпускает ли он свое воображение на волю, как раскрепощают речь мальчика в начале. Это символ очень многозначный.

Так вот, о китайцах. Когда неожиданно получил в «Собеседнике» предложение из тех, от которых не отказываются. У нас есть сейчас такое…

Потому что это человек 70-х годов, который пытается в прошлом обрести опору, а в прошлом видит одних китайцев голосующих, Даманский полуостров, Сиваш,— какие-то толпы страшные, или воспоминания о войне, о военруке раненом, о блокадном мальчике с птицей на голове. Пытается в прошлом найти опору — не находит, пытается в матери найти, в семье — и с матерью нет конфликта. Это самоощущение советского человека 70-х, который оказался на короткое время вне истории, как бы в зависшем пространстве. Юрий Трифонов это определил как «другую жизнь». Наступила другая жизнь. Неслучайно Борис Парамонов называет «Другую жизнь» лучшей повестью Юрия Трифонова, и я с ним вполне солидарен. А в этой «другой жизни»…

Ну, видите, всякий… Как правильно когда-то написала Ирина Лукьянова: «Всякое путешествие в Америку — это путешествие в пустыню, удаление в пустынь»,— в том смысле, что нет вокруг других, таких вот, нет своих. Ты погружаешься в абсолютно чуждый мир. И даже живущие там твои соотечественники — они другие, они в известном смысле чужие. Поэтому это такой опыт глубокого погружения в себя, это такой христианский уход в пустыню, почти аскеза. Если путешествие-травелог оборачивается путешествием вглубь себя — вот тогда это интересно.

В принципе, я травелоги читать не люблю. Один из моих любимых современных мыслителей и филологов Александр Эткинд написал замечательный совершенно…