Что касается главной темы трилогии Кончаловского — ее сформулировать довольно сложно. Думаю, что это женский, конечно, образ — главный, он присутствует как идеал, не возникая практически в реальности, в «Грехе», и присутствует как главная героиня в фильме «Рай» и, конечно, в «Дорогих товарищах» — титаническая абсолютно работа Высоцкой. Мне кажется, что идея здесь как раз именно вот эта — тема случайного милосердия, которая здесь возникает. Что милосердие в этом мире, в этой вселенной возможно только как случайность, как божественное озарение — женщина, которая вдруг вносит ноту человечности в последовательно бесчеловечный мир.

Да знаете, Тарковский на такие вопросы иногда отвечал: «Нет, иногда эпизод — это просто эпизод, собака — это просто собака, дождь — это дождь». Этот эпизод — «Зеркало» ведь мозаика такая, разбитое зеркало памяти, хотя смысл названия, по-моему, другой — тот, что мы — зеркало родителей, отражение их жизни,— но это такой важный эпизод из детских воспоминаний: он склеивает зеркало, склеивает память. Это было в его памяти, это важная краска к эпизоду, это важная краска к атмосфере. Как и странный прохожий — помните, в первом, совершенно мистическом эпизоде? Я, кстати, как-то Терехову спросил, а какая отпечатка имелась в виду, и она ответила: «Естественно, Сралин». И это очень понятно, но для меня вот этот…

Я с Евгением Марголитом обсуждал, что означают там эти китайцы. Там сцена, где мальчик-блокадник провидит не только все прошлое зло и зверство мира, но и все будущее. И переход Ле Мана, и испанскую войну — вот эти дирижабли, и будущие зверства, весь кошмар двадцатого века ему является, когда он птицу там выпускает или берёт, точнее, в руки (птицу, которую выпускает автор в финале). Я не знаю, что это означает. Отпускает ли он свою душу, умирает ли он, отпускает ли он свое воображение на волю, как раскрепощают речь мальчика в начале. Это символ очень многозначный.

Так вот, о китайцах. Когда неожиданно получил в «Собеседнике» предложение из тех, от которых не отказываются. У нас есть сейчас такое…

Потому что это человек 70-х годов, который пытается в прошлом обрести опору, а в прошлом видит одних китайцев голосующих, Даманский полуостров, Сиваш,— какие-то толпы страшные, или воспоминания о войне, о военруке раненом, о блокадном мальчике с птицей на голове. Пытается в прошлом найти опору — не находит, пытается в матери найти, в семье — и с матерью нет конфликта. Это самоощущение советского человека 70-х, который оказался на короткое время вне истории, как бы в зависшем пространстве. Юрий Трифонов это определил как «другую жизнь». Наступила другая жизнь. Неслучайно Борис Парамонов называет «Другую жизнь» лучшей повестью Юрия Трифонова, и я с ним вполне солидарен. А в этой «другой жизни»…

В XXI зарождается школа нелинейного повествования, во-первых. Ну, как? Понимаете, сейчас никакая школа, особенно в России, так она не зарождается. Происходит переписывание советской литературы. Почти все нынешние романы, печатающиеся сейчас (наверное, и мои не исключение), они либо реферируют к советскому опыту, либо отчасти растут из советской школы, из советской формы.

Очень забавно, кстати, бывает дурачить критиков. Вот так напишешь им, что «Июнь» имеет отношение к «Дому на набережной» — и все это повторяют хором, хотя никакого отношения к «Дому на набережной» (ни стилистического, ни фактического) «Июнь» не имеет. Вот под носом у людей лежат «Дети Арбата» — на них они не…

Знаете, да я спойлеров и не намерен как-то рассказывать. У меня к скандинавскому детективу свое отношение. Мне кажется, что это продолжение скандинавской готики, заложенной творчеством Лагерлеф, отчасти — Ибсена, отчасти — Стриндберга. Вот для скандинавов и для японцев, пожалуй… Они очень схожи в главных интенциях, поскольку это островная культура, действительно жизнь, со всех сторон окруженная мраком, как остров или полуостров, со всех сторон окружен морем, а связь его с материком весьма иллюзорна. Мне кажется, что это настоящая готика, во-первых, и в скандинавской литературе, и в японской, поэтому, кстати, в Японии так много классных детективов. И Кобо Абэ, кстати, нами упоминаемый,…

Ну это проще простого, потому что чем сильнее гнет архаики и чем сильнее хвост этой архаики лупит по стенам, чем сильнее хвост этого дракона, тем, как правило, трагичнее противостояние, тем отважнее и отчаяннее модерн. Посмотрите на чрезвычайно сходные судьбы Кафки и Акутагавы. Два модерниста, которые находятся с традицией в таких сложных, мучительных противоречиях, так страдают от чувства вины. И для Куросавы, который, собственно, на экранизациях Акутагавы и сделал себе имя, на «Воротах Расемон», для него в наибольшей степени проблема конфликта, не скажу, долга и чувства, а архаических представлений о культуре и модерна,— для него она наиболее мучительна.

И собственно, все его…

Ну а как ей было не повлиять? Вообще скандинавская проза и драматургия, наверное, во времена модерна наряду с немецкой была самой влиятельной (и с русской, кстати говоря, потому что русский модерн тоже влиял колоссально). Это довольно очевидная вещь, я много об этом говорил: чем архаичнее общество, тем драматичнее в нем конфликт с модерном. Потому что модернистское чувство вины (чаще всего — вины перед отцом), оно особенно остро ощущалось в Австро-Венгрии в случае Кафки, в Германии отчасти в случае Шницлера (хотя Шницлер, по-моему, не совсем даже и модернист, уж если на то пошло), у Томаса Манна, чей модернизм, безусловно, выстрадан многими конфликтами. И «Будденброки» как раз об этом и…

Это не совсем, так сказать, изложимо в рациональных терминах. Как любит говорить Андрей Кураев, повторяя мысль какого-то из великих богословов: «Бытие Божие не доказуется, а показуется». «Выше стропила, плотники» — кстати, как и многие тексты Чехова, любимого Сэлинджером, как и многие тексты Кафки,— они сильны эмоцией, а не мыслями. Эмоция же там очень проста. Это, с одной стороны, разоблачение такого подросткового и солдатского высокомерия при виде обывателей, потому что это высокомерие само по себе неплодотворно, и где нет любви, там нет и понимания. Ну а с другой стороны, это такое нарастающее чувство ужасной духоты, ужасного диссонанса с миром, которое не может ничем…