Потому что это человек 70-х годов, который пытается в прошлом обрести опору, а в прошлом видит одних китайцев голосующих, Даманский полуостров, Сиваш,— какие-то толпы страшные, или воспоминания о войне, о военруке раненом, о блокадном мальчике с птицей на голове. Пытается в прошлом найти опору — не находит, пытается в матери найти, в семье — и с матерью нет конфликта. Это самоощущение советского человека 70-х, который оказался на короткое время вне истории, как бы в зависшем пространстве. Юрий Трифонов это определил как «другую жизнь». Наступила другая жизнь. Неслучайно Борис Парамонов называет «Другую жизнь» лучшей повестью Юрия Трифонова, и я с ним вполне солидарен. А в этой «другой жизни»…

Нет. Видите ли, какая штука? Тарковский — блистательный изобразитель, но очень слабый мыслитель. И это уже можно понять совершенно точно по его «Мартирологу», книге дневников. Он был, во-первых, штейнерианцем, а не православным. Он был вообще любителем духовности, как вся интеллигенция 70-х годов. А интеллигенция 70-х годов готова была пить хоть из свиного копытца. Они и Рерихом увлекались, и Блаватской. У Трифонова, чей 90-летний юбилей мы только что отметили, всё это в «Долгом прощании», в «Предварительных итогах», в «Другой жизни» очень подробно расписано. Оккультизмом увлекалась Москва, увлекалась Бердяевым. «Бердяев! Розанов! Булгаков!» — как писал Чухонцев. В общем, это всё были…

Я с Евгением Марголитом обсуждал, что означают там эти китайцы. Там сцена, где мальчик-блокадник провидит не только все прошлое зло и зверство мира, но и все будущее. И переход Ле Мана, и испанскую войну — вот эти дирижабли, и будущие зверства, весь кошмар двадцатого века ему является, когда он птицу там выпускает или берёт, точнее, в руки (птицу, которую выпускает автор в финале). Я не знаю, что это означает. Отпускает ли он свою душу, умирает ли он, отпускает ли он свое воображение на волю, как раскрепощают речь мальчика в начале. Это символ очень многозначный.

Так вот, о китайцах. Когда неожиданно получил в «Собеседнике» предложение из тех, от которых не отказываются. У нас есть сейчас такое…

Конечно, на первом месте будут «Чужие письма» Ильи Авербаха, на втором — «Человек-слон» Линча. На третьем, наверное, «Сладкая жизнь» Феллини, хотя это может быть и «Казанова», и «И корабль плывет», и «Репетиция оркестра»,— по настроению. Во всяком случае, в последнее время как-то «Репетиция оркестра» кажется самым совершенным его созданием. Наверное, «Астенический синдром» Киры Муратовой, хотя могла бы быть любая его картина, но «Астенический синдром» мне все же кажется самой совершенной. Наверное, «Великая иллюзия» Ренуара. У меня же, я говорю, очень традиционные вкусы. Из более современных картин — «Форрест Гамп», безусловно. Это последний американский фильм, который бы я мог счесть…

Да знаете, Тарковский на такие вопросы иногда отвечал: «Нет, иногда эпизод — это просто эпизод, собака — это просто собака, дождь — это дождь». Этот эпизод — «Зеркало» ведь мозаика такая, разбитое зеркало памяти, хотя смысл названия, по-моему, другой — тот, что мы — зеркало родителей, отражение их жизни,— но это такой важный эпизод из детских воспоминаний: он склеивает зеркало, склеивает память. Это было в его памяти, это важная краска к эпизоду, это важная краска к атмосфере. Как и странный прохожий — помните, в первом, совершенно мистическом эпизоде? Я, кстати, как-то Терехову спросил, а какая отпечатка имелась в виду, и она ответила: «Естественно, Сралин». И это очень понятно, но для меня вот этот…

Блистательный сон! Это, по-моему, во второй части. Но я больше всего люблю из снов в кино (что хотите, со мной делайте) сны в «Зеркале», потому что ничего более страшного и более прекрасного, чем эти сны, я не могу вспомнить, ну разве что у Германа. У Германа же нет напрямую снов. У Германа есть… Помните, когда старуха ходит по комнате утром и повторяет: «Сны… Сны…» Вот эта концепция кино как страшного и прекрасного сна.

Но вы будете смеяться, а мне, например, самым страшным сном в кино кажется сон из фильма «Вариант «Зомби». Фильм был очень плохой, но методика создания страшного сна там была отражена очень точно: там героя пытались свести с ума, комбинируя детали из его детских снов. Вот ему снится,…

В том, что, по мнению Тарковского, Солярис — это совесть. А по мнению Лема, Солярис — это неизвестная субстанция, которая, может быть, посылает им этих женщин или этих детей только как форму установления контакта; может быть, она приятное им делает, эта океаническая слизь. Мы же не знаем намерений Соляриса, зачем он это делает? Солярис — это память, а память всегда ограничена, всегда уже оригинала. И почему она посылает нам эти образы? Мы же не знаем: память — это пытка или величайшее благодеяние? То, что вы помните многих своих женщин, многих своих возлюбленных,— это для вас пытка или счастье? Мы же этого не знаем. А для Тарковского это проблема совести, и там много христианской символики, много…

Понимаете, насчет смысла названия «Зеркало» существует огромная литература.

Вот Рената Литвинова сказала мне (это есть в нашем интервью в ЖЗЛ), что это фильм, в котором каждый видит себя. Посмотрится и увидит свою биографию, вчитает ее. И это тоже вполне имеет право на трактовку. Я считаю, что там другая метафора: что мы, наша жизнь — это зеркало жизни родителей. Что мы, хотим или нет, но отражаем их и не можем прожить другую жизнь. Потому что мы на это обречены.

Мать моя считает, что это разбитое зеркало, потому что память героя преподносит ему только осколки в том смысле, в каком «Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона» — разбитая жизнь, потому что она разбита на осколки. Каждый будет…