В чём секрет уникальности Андрея Платонова: таланте, эпохе или языке?

Это объективно так. Я не считаю антисемитом Гоголя, потому что у него как раз в «Тарасе Бульбе» Янкель  – образ еврейского народа, который остался верен отцу. Это довольно очевидно. Но Селина я считаю талантливым писателем. Не гением, как считал Лимонов (а Нагибин вообще Селина считал отцом литературы ХХ века). Но я считаю Селина исключительно талантливым, важным писателем, хотя я прочел его довольно поздно – кстати, по личной рекомендации того же Нагибина. Мы встретились в «Вечернем клубе», я его спросил о какой-то книге, и он сказал: «После Селина это все чушь». Он, я думаю, трех писателей уважал по-настоящему – Селина, Музиля и Платонова. Относительно Селина и Платонова я это…

Это не косноязычие. Бродский говорил, что трагедия не там, где гибнет герой, а там, где гибнет хор; там, где уродуется речь. На самом деле речь Платонова построена по одному простому принципу, который подробно осветила Евгения Вигилянская в своих статьях: из стилистически нейтральной фразы делается такой стилистический макабр, где все фразы поставлены друг другу под углом, потому что все они принадлежат к разным стилистикам. Смешивается стилистика религиозная, газетная, простонародная, просторечная, фольклорная, и все это вместе создает такой неповторимый языковой хаос или языковую плазму, отражающую больное сознание повествователя.

Просто потому, что в нем сохранились и…

Не только «Че-че-о», они вместе написали пьесу «Четырнадцать красных избушек». Они вообще дружили. У них как у литераторов нет ничего общего, будем откровенны. Эренбурга как-то спросили, что общего у Евтушенко и Вознесенского. Он ответил: «Что общего у двух ночных путников, которых привязали разбойники к дереву? Дерево у них общее». У них общее было то, что их травили. А в остальном, конечно, Пильняк ― гораздо менее глубокий писать, в нем нет того языкового чуда, хотя он хороший писатель, настоящий.

Что связывает Платонова вообще с русской классической литературой? Чувство глубокого коллективного бессознательного, неформулируемого. Народ хочет превратиться в плазму,…

Они ее не презирают, они ею тяготятся, мучаются, они ненавидят себя за эту необходимость, и им это мешает. Вообще утопическая идея ранней советской власти была в избавлении от телесности. Александр Эткинд очень интересно прослеживает ее у Блока, в главе из «Хлыста», там подробно разбирается статья Блока о Катилине и объясняется, почему в этом стихотворении цитируется катулловский «Аттис» об оскоплении. Мысль Эткинда сводится к тому, что для Блока женщина — это напоминание о смерти, плотская сторона любви — напоминание о смерти, поэтому Христос для Блока не мужчина и не женщина, поэтому Катьку убивают в «Двенадцати». Убийство женщины — это та жертва, которую необходимо принести, потому что пол —…

Ну, то, что у Платонова был взгляд на природу как на нечто, требующее прикосновения и преображения, что человек — это разум природы, как сформулировал Заболоцкий… В этом смысле Заболоцкий и Платонов были абсолютными единомышленниками.

И кстати, великое дело сделал бы тот, кто написал бы хорошую работу, сравнивающую мировоззрение Платонова и Заболоцкого — людей необычайно близких. Незнакомых, никогда не пересекавшихся, но, безусловно, наследовавших (каждый по-своему) русскому космизму. Это безумно интересно. Оба, кстати, верили в бессмертие.

Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс — то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс — это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему,— возможно, он что-то почувствовал.

Я думаю, что «Джан» это совершенно отдельный платоновский цикл, и «Джан» относится скорее, уж если на то пошло, к «Реке Потудань» и «Фро», к исследованиям души, «Джан» — душа, ищущая счастье. «Чевенгур» ни с чем не трилогия и не дилогия. «Чевенгур» — отдельная вещь. А если там и дилогия, то это повесть «Происхождение мастера» и все остальное. А в принципе, «Котлован» — это вещь совершенно другого жанра. «Чевенгур» — утопия, пусть кривая, но утопия, а «Котлован» — гротеск. У меня есть формула, чем утопия отличается от антиутопии. И она мне нравится. Утопия — это то, что мы делаем с миром или хотим сделать с миром, а антиутопия это то, что мир делает с нами. Вот по этому критерию «Чевенгур» безусловно утопия,…

Он угадал несколько иное. Вот не зря, кстати, фильм «Акварель» моего любимого документалиста Виктора Косаковского, не зря он посвящен Александру Сокурову. Сокуров очень точно чувствует ничтожность человека перед лицом мира. И даже когда у него человек мнит о себе, как в «Фаусте», все равно это жалкая кроха на фоне тех облаков, с которых, если помните, в прологе камера спускается. Человек в своей гордыне, в своем дерзании, в своей самонадеянности ничтожен на фоне триумфальных и жестоких сил природы. Это вечная сокуровская тема, и человеческая гордыня ― это его главный враг. Поэтому, как мне кажется, замечательная вот эта интонация ничтожности, жалкости человеческой воли, которая есть в…

Об этом я довольно подробно написал в предисловии к сборнику «Маруся отравилась», такой антологии «Секс и смерть в 1920-е годы». Для Платонова секс вообще — довольно трагическое испытание, он мешает любви. И как-то соединить любовь и физиологию платоновский герой не всегда способен. «Фро» и «Река Потудань», и в известном смысле «Антисексус»,— они все об этом. Поэтому в идеальном утопическом мире Платонова секс исчезнет так же, как исчезнет смерть. И это довольно близко к блоковской концепции, Эткиндом подробно описанной, что Катьку убивают именно потому, что Катька — напоминание о плоти. А мы вступаем во времена бессмертного духа.