У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка Сашка, с которой у него все происходит, у Спекторского молодого.
В самом общем виде — это восприятие проститутки как женщины, принесшей себя в жертву, переступившей, преступной — да, но переступившей через себя. Это идеализация проститутки, и, надо сказать, что не миновал этой идеализации и Куприн, но надо сказать, что у него она несколько с другой стороны. У него вообще есть такой культ, очень характерный для одесской, для южнорусской школы,— культ профессионала, культ профессии, мастер своего дела. Такой, как контрабандист «Челкаш», как Сашка-музыкант из «Гамбринуса», как воры в «Обиде», как артисты в «Белом пуделе», как актеры в «Как я был актером», там актриса эта прелестная. В общем, он любит профессионалов; людей, умеющих, знающих свое дело. Кстати, у Бунина тоже есть элементы этого культа: «А ваш герой когда же будет писать декорации, если вы его называете декоратором?», профессия для них — важнейшая характеристика. Вот проститутка для них — важнейший профессионал, если угодно. Для Куприна, когда он описывает Тамару, он восхищается тем, как она обольщает мужчин, как она лжет, ее авантюрностью, ее французским языком, ее достоинствами,— вот блестящая, на самом деле, персона, блестящая героиня. Мне кажется, что Куприн оценивает их по этой линии, потому что эта сторона …. Если помните, «Листригоны», эти рыбаки… Он любит людей, которые умеют и знают свое дело, дилетантов не уважает.
Если же брать метафизическую сторону дела, с которой мы начали, то есть этот образ вечной жертвенности, то здесь русская литература безбожно идеализирует проституцию, потому что далеко не все проститутки жертвы, далеко не все они трагические. У Достоевского в «Записках из подполья»; там, где герой глумится над проституткой, глумится так отвратительно, его мерзкий монолог, я всегда детям горячо не рекомендую эту повесть — вернейший способ сделать так, чтобы все ее прочли. Повесть мерзкая, на самом деле, но очень полезная, боюсь. Как говорит Мария Васильевна Розанова: «Противный, но самый полезный писатель». Неприятный, но тем не менее образ проститутки у него — это всегда образ невинно пострадавшей. Ее осуждают, а у нее вариантов нет. Еще Некрасов это показал — «гробик ребенку и ужин отцу».
Соответственно, образ проститутки у Блока — это образ женщины, которая отдала себя на растерзание, предала себя в жертву, как Россия, которая жжет себя, жжет свою свечу с двух концов, гибнет и тем спасает мир. Лучшее, что гибнет в России,— это вечная женственность, и это обречено погибнуть в революцию. Но вот то лучшее, что есть, оно как раз и приносит себя в жертву. Это концепция «Двенадцати», и в этом гениальности поэмы, но подозреваю, что это все-таки идеализация. Пастернак ведь тоже пытался принять революцию как месть за поруганную женственность, и отсюда этот образ проститутки в эпопее про Спекторского, отсюда довольно натянутое стихотворение «Весеннею порою льда…»: «Отсюда наша ревность в нас и наша месть и зависть».
