Вот Жолковскому принадлежит мысль о том, что при Лимонове нельзя было врать. Если вы оказывались в его присутствии, вы говорили о себе правду. Потому что сам он был до того органичен и сделал свою жизнь главным своим письменным инструментом… Он  не исписал себя, по сути дела – он истер себя о доску, как грифель. Лимонов настолько честен, что рядом с ним не получается лгать. Поэтому почитать его детям было бы очень полезно.

Я не думаю, что для кого-то из них так привлекательно сексуальное (если, конечно, не тыкать в нос самыми сексуальными, самыми эротическими рассказами Лимонова. Я-то как раз думаю, что Лимонов – писатель довольно целомудренный. Вся физическая сторона любви ему в…

Гаспарова. Тарановского, который открыл семантический ореол метра на примере пятистопного хорея. Просто Гаспаров самый эффектный и самый интересный стиховед нашего времени. Конечно, надо почитать работы по поэтике Якобсона и структуралистские работы Жолковского тоже надо читать, его поэтические разборы, разборы стихов. Он очень раздражается, когда говорят, что эти разборы лучше стихов. Потому что если его научная мысль уже была этим текстом разбужена, то текст уже небесполезен и небезнадежен. 

Я не могу не признать того, что стиховедческие разборы Жолковского, в том числе и ритма, – это лучшее, что есть в сегодняшней филологии. Потому что он пишет о стихах так, как будто он…

«Разгадка Гамлета» там употреблена в ироническом смысле, вообще-то это восходит к книге Славутина о Гамлете. И вообще, мне кажется, что это развитие старой мысли Пастернака о том, что вся пьеса Шекспира — это жестокая пародия на пьесу «Мышеловка», которая и сама по себе тоже пародия. Что театральность, заключенная в «Гамлете»,— это во многих отношениях театральность пародийная, вытягивающая на поверхность трагические штампы. Что сама пьеса «Гамлет», вытягивающая на поверхность «Мышеловку»,— очень краткий, емкий пересказ самой трагедии, зерно ее сюжета. Эта мысль, которая высказана Пастернака в статье о Шекспире и его переводах, написанной для англичан. В этой статье еще 1945 года…

Да, может, конечно. Очень многие, читая «Москву — Петушки», не догадываются, что это Одиссея, или, смотря «Крамер против Крамера», не догадываются, что это война Алой и Белой розы. Ну, это неважно, а важно… Или ещё какой-то другой великий архетип — не знаю, Антоний и Клеопатра. Но в любом случае это срабатывает не потому, что вы узнаёте текст, а потому, что вы узнаёте ситуацию, узнаёте архетипический сюжет.

Я знаю эту версию, она сейчас широко обсуждается. Есть старая фраза Жолковского о том, что «каждое поколение желает видеть одного писателя, который написал все за всех». Пушкин написал «Конька-горбунка» (есть такая версия), Булгаков написал «12 стульев». Мне кажется творческая история «12 стульев» и «Золотого теленка» достаточно выясненной. Есть черновики, есть многочисленные свидетельства. И я уж скорее поверил, если угодно, в более экзотическую версию: что Ильф и Петров написали «Мастера и Маргариту»; роман, который очень мало похож на остальные сочинения Булгакова, но творческая история «Мастера…» тоже в достаточной степени выяснена.

Попытка приписать одному…

Их очень много, я человек сентиментальный. Я плакал и над некоторыми текстами Петрушевской, и над «Мамашей Кемских» Горького, и над «Холстомером» и последними вещами Льва Толстого. Да, «на опушке старого леса радостно выли головастые волченята». На этих словах меня всегда пробирала слеза.

Много их: понимаете, ведь Жолковский правильно пишет: «Мы плачем не от сентиментальных чувств, а от сложной эмоции счастья при блистательном выполнении читательской задачи». Но иногда это бывают и слезы сентиментальности, совершенно искренние. Меня очень многое в этом плане терзало. На мои слезные железы надавить несложно. Проблема в другом – как бы меня испугать? 

А в принципе,…

Как раз «Западня» не пришла бы мне в голову первой. Я когда-то за день прочел «Карьеру Ругонов». Ну что хотите — мне было 12 лет. Для меня любовь Сильвера и Мьетты была личной драмой, личным переживанием. Я до сих пор думаю, что лучшая история подростковой любви, лучшее, что вообще написано о любви подростков — это «Карьера Ругонов».

Я прочел ее за день. Я в своей жизни 3 книжки (в этом возрасте) прочел за день: «Остров сокровищ» Стивенсона (я могу сколько угодно ругать эту книгу, но оторваться от нее нельзя), «The Picture of Dorian Gray» в оригинале и «Карьеру Ругонов» за сутки, за день. Ну, время было — что делать?

А вот из других романов Золя — у нас здесь с матерью общий вкус. Я дико люблю…

О нем надо читать цикл лекций, гигантский цикл, потому что Андрей Белый — это просто великий писатель, чего там говорить, великий мастер. Гениальный прозаик, довольно интересный поэт. Мне кажется, что Андрей Белый поразителен своей — не зря Богомолов нам всегда объяснял в качестве главного критерия писательского дарования — изобразительной силой. У него мемуары очень субъективны, он многое наврал и напутал («Напутал и уснул», как сказано у Мандельштама о нем). Но блистательный, конечно, портрет Розанова там, потрясающий; портрет Блока там потрясающий, Эллис.

Да все у него там, понимаете, о ком бы он ни писал, все живые. «Москву под ударом» даже такие знатоки, как Жолковский, считают…

Знаете, я с Эрнстом более-менее одного поколения, хотя мы диаметрально противоположны по биографиям и по вкусам, но для всего нашего поколения Лимонов был клинически важен, принципиально важен. Почему? Потому что он научился писать по-новому; потому что, как сказал Владимир Новиков, «наедине с книгой Лимонова мы можем признаться в том, в чем наедине с собой признаемся не всегда». Очень важная формулировка: книги Лимонова были шоком для поколения, кстати говоря, для Трифонова тоже (он очень высоко оценил роман «Это я — Эдичка»), но книги Лимонова очень много значили для нас, потому что это был новый способ письма, отчасти журналистский такой репортаж из собственной кухни, спальни и даже из…

Ну какая же там хитрость? Отелло не хитростью их обаял, вслушайтесь в его монолог. Замечательная как раз есть работа Жолковского на эту тему, где он анализирует: да, Отелло с помощью литературы обаял этих людей, и Дездемона поверила в его рассказы, и сенатор услышал его рассказы. Но эти рассказы, их сила, если угодно, в таком новом документализме — в абсолютной непосредственности и простоте, и все его обаяние — это обаяние крайней прямоты. Если бы он стал хитрить, как Брут в своей известной речи, если бы он стал хитрить, как классические хитрецы Шекспира, как тот же Яго, то тогда он был бы немедленно разоблачен. Но он берет как раз абсолютной прямотой, силой, цельностью личности. Он, как и говорит…

Христа — безусловно, потому что с Христа и начинается плутовской роман. Евангелие — первый плутовской роман в истории. Все остальные — калька с него. Только «плут» — это, конечно, здесь в контексте «волшебник», «чудотворец».

Насчет Ленина — здесь интересно. Сам по себе Ленин, конечно, трикстером являлся в наименьшей степени, он им не был, но Ленин стал трикстером, попав в литературу. Русская проза, особенно русский фольклор стал Ленина обкатывать, обтачивать, превращать его в своего героя. Изначально… Я могу вам сказать, кто это был. Изначально это был, конечно, человек, наделенный существенным азартом, определенной интуицией, определенным чутьем, которое часто ему изменяло,…

Согласен с Корнеем Чуковским и с Александром Жолковским, кстати, что лучшее, что написал Михаил Зощенко,— это короткие рассказы из «Перед восходом солнца», иллюстрирующие его теорию. Но когда-то Корней Чуковский ему неосторожно сказал: «Надо бы эти рассказы вышелушить из книги и напечатать отдельно»,— на что Михаил Зощенко с невыразимым презрением ответил: «Вышелушить? Как это вышелушить?!» Для него самым главным в книге были его весьма сомнительные теоретические выводы.

Мне же кажется, что здесь имеет место, как это называл Лев Толстой, так называемая «энергия заблуждения». Человек верил в свои весьма относительные и, по-моему, по большей части довольно наивные и плоские…

Нет, это совершенно лень. Просто, знаете, всегда приятна какая-то адаптация. Конечно, обжигает иногда текст. А многое скучно читать. Мне, честно сказать, приятнее читать Умберто Эко про Стендаля или того же Жолковского про Стендаля, нежели самого Стендаля. Стендаля я читать совершенно не могу. Ну, вот что хотите, то и делайте! Единственный автор из французов (кроме Бальзака, наверное), которого мне приятнее читать, чем критику о нём,— это Флобер, потому что он всё-таки писал. И то лекции Набокова по Флоберу мне интереснее, чем «Мадам Бовари». Ну, ничего не сделаешь.

Дайте подумать. Жолковский — безусловно (просто потому, что он учитель мой). Богомолов — безусловно (тоже потому, что учитель, и потому, что он огромный внёс вклад). Ну и Гаспаров, я думаю, хотя его я не знал, к сожалению. Можно назвать Вячеслава Всеволодовича Ива́нова, но он шире, чем филолог.

Ну, не вторая половина 60-х, но всё-таки, конечно, «Студенты» Трифонова; конечно, «Звёздный билет» Аксёнова. Книги Валерия Алексеева, совершенно забытые ныне, но довольно интересный писатель («Люди Флинта» стоит почитать). Многие «виньетки» Жолковского, рассказывающие о его студенческих годах (в том числе, кстати, и о Щеглове), там очень здорово про филфак. Да многое можно. Роман «Факультет журналистики» Осипова с радостью я вспоминаю. О студентах тогда очень много писали. Студенческая проза 60–70-х — например, Гладилин, «Хроника времён Виктора Подгурского». Это всё знаменитая проза. Может быть, какие-то рассказы Атарова. Ну, вот такие. Много писали. Журнал «Юность» к вашим услугам…

Очень простой ответ. Помните, в английской семье мальчик не говорил до восьми лет и вдруг неожиданно сказал: «Кофе холодный». Ему говорят: «А почему ты раньше молчал?» Он говорит: «Раньше в доме всё было в порядке». Так и здесь.

Понимаете, хорошие стихи не вызывают желания их комментировать. Хорошие стихи вызывают желание их перечитывать, и даже анализировать их не надо. Когда-то Кушнер сказал Жолковскому: «Ты так хорошо пишешь прозу! Зачем ты разбираешь стихи?» Действительно, поэту всегда обидно, когда его чудеса, как в блестящих «Разборах» «Поэтика за чайным столом и другие разборы» Жолковского, выносятся неожиданно на всеобщее обозрение. Мы прячем эту механику, и вдруг нам Тынянов…