Знаете, я с Эрнстом более-менее одного поколения, хотя мы диаметрально противоположны по биографиям и по вкусам, но для всего нашего поколения Лимонов был клинически важен, принципиально важен. Почему? Потому что он научился писать по-новому; потому что, как сказал Владимир Новиков, «наедине с книгой Лимонова мы можем признаться в том, в чем наедине с собой признаемся не всегда». Очень важная формулировка: книги Лимонова были шоком для поколения, кстати говоря, для Трифонова тоже (он очень высоко оценил роман «Это я — Эдичка»), но книги Лимонова очень много значили для нас, потому что это был новый способ письма, отчасти журналистский такой репортаж из собственной кухни, спальни и даже из уборной.
Потом, понимаете, все-таки Лимонов (как и Савинков, не случайно он Савенко, и не случайно они оба родились в Харькове — тут потрясающие параллели, я недавно перечитывал Савинкова — «Коня бледного» — и поразился этим совпадениям) — фигура, проросшая к нам из тех слоев, о которых мы ничего не знали, из гениальных самоучек. И для нас его жизнь, его писания были репортажем из бездны; оттуда, куда многие боятся заглядывать, из экзистенциальной бездны, из одиночества, потерянности, из абсолютно нового опыта. Поэзию его знали и любили меньше, ее ценили такие знатоки, как Жолковский. А для современников моих, для моих ровесников, конечно, его проза была потрясающим ожогом, даже, я думаю, в большей степени, чем аксеновский «Ожог».