Леонид Мартынов – поэте, который сейчас не то чтобы забыт, но недооценен. Сегодня самый известный текст Мартынова – это перевод из венгерской поэзии «Князь тишины»: «По темному лесу блуждаю на свист…».
Леонид Мартынов – главный поэт оттепели, наряду со Слуцким. Это поэт, который не очень хорошо проявил себя в истории с Пастернаком, которая отрубила первую оттепель от второй. Слуцкий тогда тоже, кстати, повел себя не очень хорошо, но все-таки лучше, чем Мартынов. Что касается Мартынова, то это замечательный пример интонации. Это тоже пример поэта, который спрятался. А сколько у нас таких людей, которые спрятались?
Тут нельзя не вспомнить замечательную мысль Михаила Львовского:
Я писал стихи и плакал,
Словно сам себя пытал.
То сажал себя я на кол,
То себя четвертовал…
Выдал все бумаге белой,
Не скрывая ничего,
И бумага не стерпела
Вдохновенья моего —
И воскликнула: «Бедняга!
Надо мною зря не плачь.
Хорошо, что я бумага, —
Ну, а если бы стукач?»
И в такой далекой дали
Я зарыл бесценный труд,
Что пока не отыскали.
И боюсь, что не найдут.
Все-таки Львовский был очень большим поэтом. Это Львовский, который написал «Вагончики», «Глобус», «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Я с ним дружил в его поздние годы и очень его любил.
Так вот, очень многие спрятали себя. Мартынов был, конечно, задуман как поэт класса Павла Васильева. Его необычайный диапазон поэтический, его потрясающее владение всеми формами и видами стиха – от нарочитой прозаизации до высокой лирики… Я думаю, что он еще и получше Васильева владел всем этим арсеналом. Да и постарше он был.
Он, я думаю, может быть сравним только с Семеном Кирсановым, которую большую часть жизни проходил как бы на полусогнутых. Он понимал и умел лучше большинства современников. Прав был Михаил Леонович Гаспаров, говоря о том, что он великий поэт. Но, к сожалению, из глубоких глубин приходится вычитывать его отношение в вещам – в частности, может быть, из поэм начала войны или из «Твоей поэмы».
Мартынов оказался в ссылке по делу «сибирских сепаратистов»: ему повезло, он вышел. Но все, что он писал потом, было удивительным примером интонации без содержания. Все ранние книги Мартынова (то есть все, что до 60-70-х годов, ему ведь было хорошо за 50, когда его начали хорошо печатать) – это поразительный пример удивительной, заразительной, по-своему чрезвычайно личной интонации. На всем стоит личное клеймо. Но то, что говорится, совершенно бессодержательно и пусто.
Содержание было в его ранних поэмах. Например, поэма «Тобольский летописец», которую обожал Лев Лосев и цитировал наизусть кусками:
Соймонов тосковал с утра,— во сне увидел он Петра.
Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря:
“Просыплешь, рваная ноздря!”
Сон вызвал острую тоску.
Март.
Отступили холода.
Но вьюги вьют.
До самых крыш в сугробах тонут города —
Тобольск, Ялуторовск, Тавда.
А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода.
Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда.
Великолепно же сказано! Это такие слова, которые хорошо запоминаются. Ядреные, что называется. От зубов отскакивает.
…Вода иртышская желта,
Как будто мылись в ней калмык,
Монгол, джюнгарец, кашкарлык,
Китаец и каракиргиз,
И всё течет к Тобольску вниз.
Зрит Азия из прорубей.
Поразительно здорово сделано! Я не буду ее всю цитировать, про кольцо там замечательное повествование. Вообще, повествовательные поэмы Мартынова – это какое-то чудо органики и естественности поэтической речи. Но его настоящие высказывания, его настоящая силу ушла, может быть, каким-то странным образом в его прозу, в его автобиографическое сочинение «Воздушные фрегаты», в котором он более или менее откровенен. А ранний Мартынов – экспрессионистский, с напряженной метафорикой, – это просто кануло где-то.
Когда вышла книга раннего Мартынова… Была такая в «Молодой гвардии» серия, где издавали ранние стихотворения. Вот Смелякова они тогда молодого издали – все были потрясены. Так вот, там вышла книга раннего Мартынова «Река Тишина». И я ее купил. Я был потрясен просто – настолько это была могучая поэзия, которую советская власть задавила, заставила куда-то убраться под подушку.
— Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?
— Я хотел бы. В ночь ледостава.
— Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?
В снежных сумерках, в ночь ледостава,…
В городе том я знаю дом.
Стоит в окно постучать — выйдут меня встречать.
Знакомая одна. Некрасивая она.
Я ее никогда не любил.
— Не лги!
Ты ее любил!
— Нет! Мы не друзья и не враги.
Я ее позабыл.
Ну так вот. Я скажу: хоть и кажется мне.
Что нарушена переправа,
Но хочу еще раз я проплыть по реке Тишине
В снежных сумерках, в ночь ледостава.
— Ночь действительно ветреная, сырая.
В эту ночь, трепеща, дотлевают поленья в печах.
Но кого же согреют поленья, в печах догорая?
Я советую вспомнить о более теплых ночах.
— Едем?
— Едем!
Из дровяного сарая
Братья ее вынесут лодку на плечах
И опустят на Тишину.
И река Тишина у метели в плену,
И я на спутницу не взгляну,
Я только скажу ей: «Садитесь в корму!»
Она только скажет: «Я плащ возьму.
Сейчас приду…»
Плывем во тьму,
Мимо предместья Волчий хвост,
Под Деревянный мост,
Под Оловянный мост,
Под Безымянный мост…
Я все читать не буду, это огромное стихотворение. Такое же, кстати, как и знаменитое «Лукоморье» или «Замечали – по городу ходит прохожий?»:
Флейта, флейта!
Охотно я брал тебя в руки.
Дети, севши у ног моих, делали луки,
Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:
— Ваши сказки, а дети-то все-таки наши!
Вот сначала своих воспитать вы сумейте,
А потом в Лукоморье зовите на флейте!
Вот это невероятное богатство поэтического инструментария, воображения при относительной скудости мировоззрения… Кстати, у Мартынова был большой опыт литературной травли. И пинали его многократно, и запретить его пытались, и Вера Инбер на него нападала. Он на это ответил знаменитым стихотворением «Я смотрю без раздраженья на такие вещи». Но понимаете, из него выбили, как-то его заставили спрятать то, что он умел на самом деле.
Он же был, по большому счету, поэт напряженно сентиментальности, такой удивительной человеческой чуткости. Но в его стихах, которые составили его оттепельную славу, ничего этого нет. А под конец это было уже какое-то громыхание или повторение прописей.
Но ведь посмотрите, Мартынов умел писать совершенно иначе. Вот «Лунный внук» – одно из самых известных посмертных стихотворений, при жизни его мало кто знал:
Этой старой деревни фактически нет –
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.
Теперь все, кроме церкви построено вновь:
В новых избах горит электрический свет,
На новых калитках новые почтовые ящики
для новых газет,
У новой изгороди новый мотоциклет, –
Словом, этой деревни нет, но она и не умерла.
Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки
женщин-икон,
Раздается мелодический визг,
Ибо чуть ли не в каждой избе не приемник,
так патефон,
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок.
А старик
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
– Что ты видишь? Дай посмотреть и мне! –
Но старик не выпускает бинокль из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.
Пусть говорят, что старик не здоров, не вполне он
в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом, –
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну,
И дело с концом.
Он в командировке, секретной пока, этот внук
старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует
лунный свет,
Чтобы исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этой старой деревней, которой
фактически нет,
Потому что во время войны она была сожжена
дотла.
Я понимаю очень хорошо, что это сделано на довольно простом приеме. Но ведь дело не в приеме – дело в гениально подобранном вольном стихе, это такой сильно искривленный анапест, анапест на грани тактовика. Это очень здорово сделано. И понимаете, интонация такая как бы посмертная.
Очень точно, что все умерло и оно именно осталось в состоянии полужизни. Эта деревня сожжена, но она живет, около каждого забора мотоциклет, около каждого забора не приемник, так патефон. Это ощущение жизни сквозь смерть; жизни, которая не сумела заново себя никак проявить. Это полужизнь. До такой констатации надо было дозреть, это действительно для Мартынова довольно высокая отвага – сказать это вслух, особенно в те времена, когда громыхала официальная победная поэзия.
«Дом фарфора» – это стихотворение, которое тоже очень характеризует мартыновскую манеру, потому что это сентиментальные стихи и очень трогательные. Где его здесь найдешь-то? Видимо, его и в сети нет. Я его наизусть только уже помню. Там стихотворение о том, что выстроили новый магазин – «Дом фарфора», и в него ночью, опять-таки под луной, которая у Мартынова всегда знак печали, как и положено, просится фарфорый мопс. А его не берут.
Не впустили.
И как он ни визжал, не просился,
Немощен и стар…
Не вульгарный и не залежалый
В «Дом фарфора» ввозится товар.
Это о чем? Понимаете, оттепельный пафос (У Окуджавы: «Ломают старые дома – ужасные, запаршивленные, а на их фоне вырастают новые и счастливые; у Матвеевой – «Водосточные трубы», которых на новых домах возводят)… нельзя не пожалеть об этом старье, потому что она было живым и органичным. И может быть, весь пафос поэзии Мартынова в том, что нельзя беспощадно уничтожать жизнь – плохую, хорошую, новую, старую, потому что если она уничтожается беспощадно или если она восстанавливается без чувства, то она не продолжится. Не получится это. Все попытки восстановить разрушенное всегда бесплодны. И этот пафос Мартынова мне близок.
