Это настоящая песенная поэма. Пара слов о том, почему я ее считаю центральной. Как мне кажется, у Высоцкого в последние годы наметилась тенденция писать пары, двойчатки к ранним относительно песням. Таким образом написана «Банька по-черному» к «Баньке по-белому», «Москва-Одессса» к «Через десять лет все также», «Охота с вертолетов» (или «Охота на волков-2»). Ну и «Баллада о детстве» по строфике, по мелодии восходит к «Гербарию», а «Гербарий», как ни странно, о том же самом — он о метафизике советского общества. О том, как в результате борьбы насекомые вышли в приматы. А место насекомых заняли другие люди.
Но если говорить о проблематике «Баллады о детстве». Написана она была для фильма «Уходя, оглянись»; естественно, она, как и всегда, трансформировалась; естественно, она, как и всегда, переросла предлог. Конечно, это самое откровенное и исповедальное произведение Высоцкого, но исповедальное не потому, что он там вспоминает реалии своей жизни: «Но родился и жил я, и выжил. Кстати, очень важно вот это «выжил», потому что неласковое детство и тяжелая среда, «дом на Первой Мещанской в конце», поразительно точные образы соседей.
Эх, Гиська, мы одна семья —
Вы тоже пострадавшие!
Вы тоже — пострадавшие,
А значит — обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие.
Здесь опасно было бы видеть авторскую речь, это очень распространенное отношение к еврейской проблематике, когда безвинно репрессированные — евреи, а мои — безвинно погибшие на войне. Среди русских полно репрессированных, среди евреев полно павших. Но вот так считалось, что евреи чаще были жертвами внутренней политики, чем внешней агрессии. Так что в данном случае вот этот вот герой Евдоким Кириллыч говорит Гисе Моисеевне не более чем штамп облученного пропагандой советского мышления.
Но в чем, собственно, главная тема песни? Как мне кажется, она заявлена в финале: «Коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет». Это сквозная тема Высоцкого, которая в нескольких его загадочных песнях звучит. Например, в довольно таинственной песенке:
Так проложите, проложите
Хоть тоннель по дну реки!
Но не забудьте, затупите
Ваши острые клыки!
Сами будете не рады,
Утром вставши, — вот те раз! —
Все мосты через преграды
Переброшены без нас.
Здесь речь идет о внутренних барьерах советского общества; о том, что по дну реки не проложено барьеров; о том, что в этом обществе необходимо простраивать горизонтальные связи. С вертикальными все обстоит довольно хорошо, даже слишком хорошо, потому что властная вертикаль, властное давление существует и спасает власть, разумеется. А вот с горизонтальной связью и с горизонтальной мобильностью все не очень хорошо, потому что это общество стараются структурировать по кастам, по стратам, по профессиональному признаку, лишь бы не возникала горизонтальная солидарность. Она возникает все равно — всякие там одноклассники, сокамерники, однополчане, погодки, земляки, односемейцы, в конце концов. Все это каким-то образом нарастает, но это все время каким-то образом пытаются разбить. Прежде всего по национальному, а отчасти и по национальному признаку, потому что «разделяй и властвуй».
Так вот, мне кажется, рыхлость и недостаточная мобильность советского общества — это его страдания не только от вертикальной ригидности и жесткости, но и от отсутствия горизонтальной мобильности; от того, что путешествие человека из одного слоя в другой, даже из одного города в другой, часто затруднено. Люди иногда не понимают друг друга. «Проложите хоть тоннель» — это значит поймите хоть на секунду, как живет ваш собственный народ.
Пастернак же говорил кому-то из советских чиновников, чуть ли не Щербакову или Парамонову: «Слово «народ» вы достаете по нужде из штанов, а это слово священное». И действительно, они все время клянутся именем народа, а надо иногда вспоминать о его существовании, надо знать, как он живет. Они-то не знают совершенно. Вот между жизнью села Юрьевка и жизнью Патриков сегодня гораздо меньше связей, чем между жизнью Америки и Новой Гвинеи. Вообще, Западный мир гораздо более глобализован, и мы все время ругаем его за эту глобализацию, мы ненавидим эту глобализацию. А нам бы глобализовать жизнь собственной страны, хоть немного, чтобы не так сильно различались интересы жителей Москвы, Владивостока и Екатеринбурга, допустим. Просто потому что ни малейшего понятия не имеет учащийся элитной школы о том, как живет школа спального района, а уж представления о духовной жизни русской провинции у современного московского авангардиста просто на уровне штампов 90-х годов, и это просто чудовищно. Тем более что с авангардом в провинции дело обстоит гораздо лучше.
Вот «из коридора нашего в тюремный коридор ушел», этот образ коридоров, которыми пронизана вся жизнь страны, — это очень горько, потому что коридоры кончаются стенкой. Это действительно очень коридоризированная страна: тут и коридор гостиницы, и коридор коммуналки, тюремный коридор, коридор больницы, — это все время ощущение какого-то бюрократического ада. А тоннель — это подспудно проложенная, беззаконная связь. Поэтому-то «стал метро рыть отец Витькин с Генкой»:
Мы спросили: «Зачем?»
— он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет!
Вот этих тоннелей, которые выводили бы на свет — тоннелей просветительских, тоннелей мобильных — практически в советском обществе не было.
Конечно, Высоцкий подчеркивает жестокость мира своего детства:
Все — от нас до почти годовалых —
Толковища вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Что имеется в виду? Конечно, им хотелось под танки, потому что всегда играли в войну, всегда героизировали ее. Кстати говоря, очень многим хотелось быть не только своими: «И мне тогда хотелось быть врагом», — вспоминал Наум Коржавин. Многим хотелось играть за врагом, просто потому что быть за врагов — это интересный метафизический опыт. Ни немцем, ни фашистом, ни белым — а просто врагом, побыть не тем, на чьей стороне правда. Это интересный опыт, и у многих это было. Но то, что это мир военизированных игр; мир, в котором постоянные толковища ведутся до кровянки, — это Высоцкий подчеркивает, и это для него не так уж плохо. Потому что рядом с «Балладой о детстве» существует написанная для другого фильма «Баллада о борьбе»:
Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты солёные слёзы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почём, —
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Детство — это школа бескомпромиссности, и в этом смысле военный опыт, опыт дворового детства, опыт принадлежности к своим и гордости за своих — это опыт в жизни нужный. Когда Окуджава романтизировал образ жизни арбатского двора, он прекрасно понимал, что это за двор. Он понимал, что аристократические, рыцарские нравы, нравы чести — это нравы во многом блатные. Они похожи — аристократический кодекс и воровской. Но это именно «боль и гордость за своих, а своих не выбирают». И, наверное, жестокий опыт послевоенного дворового детства во многом подготовил Высоцкого к жестокому опыту Таганки — «четыре года рыскал в поле наш корсар».
Конечно, потрясающая совершенно по точности картина вот этого социального среза:
Но рискнули
Из напильников сделать ножи.
Они воткнутся в легкие
От никотина черные
По рукоятки — легкие
Трехцветные наборные…
Кстати говоря, почему мы так хорошо помним эти «легкие от никотина черные»? Потому что мы потом будем их видеть на рентгеновских снимках, из которых будут делать пластинки нашей молодости. У меня, кстати, дома было довольно много этих пленок (где-то, наверное, они и по сей день хранятся, эти уникальные пластинки), записанные на рентгене, «танцы на костях» так называемые. Поэтому «легкие от никотина черные» — это реалия, которая перекидывает еще один мост, которая строит еще один тоннель из конца 40-х в конец 50-х.
Вели дела обменные
Сопливые острожники —
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
Вот это то, что «и вот ушли романтики из подворотен ворами» — это еще одно напоминание о том, что воровской кодекс равно кодекс романтический, кодекс аристократический. При все моем отвращении к блатной эстетике… знаете, если все остальные кодексы, особенно официальные, лгут, правдой становится вот это. Как говорил в свое время Виктор Пелевин: «Блатной мир — это последний мир, где отвечают за слова. Поэтому если уж писать краткое изложение мировой литературы, то писать ее надо на блатном арго». Это довольно любопытная точка зрения, потому что, действительно, хотя там ужасен мир, в котором постоянно отвечают за слова, но иногда отвечать за них все-таки не дурно.
Конечно, поразительные наблюдения о том, что Маруся Пересветова, спекулянтка, умирает некрасиво. Это очень точная и даже не советская, а экзистенциальная догадка о том, что человек, положивший жизнь на наживу, красиво умереть не может. Жизнь у него красивая бывает, а смерть почти всегда чудовищна: «И она там втихую пила».
Конечно, из коридоров им казалось сподручнее — вниз, но это заслуживает особого толкования. В каком смысле «вниз»? «До ледовых широт поднялись» — видимо, здесь речь о том, что поиск экстремальности, поиск этого экстремального, опыта (ледовые широты, космические) — это путь не вниз, конечно, а это попытка советского человека отрастить себе душу. «Дети бывших старшин да майоров до ледовых широт поднялись» — не только до ледовых, до космических — именно потому, что в этих экстремумах они ищут смысл жизни. А смысл жизни не там, за пределами человеческого нет ничего. Сверхчеловеческое — это либо ледяная пустыня Антарктики, либо ледяной космос, и я как-то по мере сил постарался об этом написать «Истребителя».
Но и Высоцкий был, безусловно, прав в том, что никакого пути, кроме этого поиска экстремума, у советского человека не было. И сам он жег себя с двух концов. Он искал вот этого варианта спасительного именно потому, что заглянуть вглубь было страшно. Он обнаруживал там пустоту, и об этой пустоте советского сознания довольно много сказано. Отсюда — дикое увлечение всякими оккультными практиками: «То у вас собаки лают, то пингвины (или дельфины) говорят».
Вот в этом-то и ужас, что выход за пределы человеческого идет не по религиозной, не по нравственной, не по метафизической составляющей, а он идет по пути оккультному, ложно сенсационному, гуру становится профессор Капица. И «им казалось сподручнее вниз» — иногда для некоторых это был просто экстаз падения, попытка найти бога в бездне. Но то, что советский человек чувствовал отсутствие тени у себя, — это очень точно. Меня как раз на лекции в «Прямой речи» об этом спросили. И я сказал, что беда советского человека в том, что вместо тени, вместо объема, вместо души у него отросла теневая экономика. И эту трагедию Высоцкий переживал очень остро. Поэтому «Баллада о детстве» — это не только баллада о том, что детство было ярко, но и о том, что зрелость не состоялась, ее еще только предстоит прожить.
