Что имеет в виду Пастернак когда говорит, что при взгляде на историю кажется, что идеализм существует только для того, чтобы его отрицали?

Нет, он не был сбалансированным. Именно Искандер страдал иногда (особенно, конечно, в поздний период — в 70-е годы), под влиянием государственного прессинга, под влиянием давления этого он страдал от очень странных проявлений… не скажу, что душевной болезни, но маний, фобий навязчивых. Одна из них описана в «Морском скорпионе» — вот эта мания ревности, его охватывавшая иногда. Это сам он объяснял довольно просто. Ведь такие же мании ревности испытывал, скажем, в 30-е годы Пастернак, испытывал и Шварц. Это когда тебе изменила Родина, а кажется, что изменил кто-то в семье. Такое бывает. Это такой защитный механизм. Тоже я в книжке про Пастернака попытался это описать. У него разные бывали фобии и…

Может быть, это даже и не очень хорошо, потому что это мешает роману быть романом. Там много поэтических преувеличений, много лирических фрагментов. Но я бы не сказал, что это стихи все-таки. Понимаете, ощущение стихов возникает от сюжетных рифм. Пастернак пояснял, что огромное количество встреч в романе — от его привычки к рифмам. Все закольцовывается, рифмуется, накладывается, то есть создается ощущение такой высокой неслучайности происходящего, которая бывает только от очень хороших стихов. Это нормальная вещь. Но в целом это, конечно, роман, который содержит в себе очень важные и серьезные религиозные и социальные высказывания. Только очень хорошие стихи несут такую гигантскую…

«Доктор Живаго» — это «не плохая литература, а другая литература». Пользуюсь замечательным выражением блестящего филолога Игоря Николаевича Сухих. Он правильно пишет: «Подходить к «Доктору» с критериями традиционной прозы довольно смешно. «Доктор» — символистский роман».

Что касается «Старика и море». Ну, понимаете, «Старик и море» — замечательная повесть. И даже я склоняюсь к мысли, что это лучший текст Хемингуэя вообще, потому что все остальное (ну, может, ещё «Иметь и не иметь») сейчас считается как просто понтистые, какие-то подростковые сочинения. Но при всем при этом это просто… Жанр-то тот же самый — символистский роман. И «Старик и море» — это наш ответ Мелвиллу. А…

Да я бы не сказал, что это какое-то эксклюзивное озверение. У Пастернака вообще довольно сложная концепция народа. Его тягу к озверению он чувствует, и никакого особенного озверения там нет — это просыпается в людях регулярно. Ведь, собственно, и в партизанах это просыпается. Для Пастернака это

…не перевороты
Для новой жизни освещают путь,
А озаренье бури и щедроты
Души преображенной чьей-нибудь.

Народ всегда склонен или к зверствам, или к самообману, или к запою. А такие люди, как Доктор, освещают эту тьму. Озверение объясняется не чем-то. Озверение, к сожалению, в человеческой природе. И победить его пока не представляется возможным.

Это вопрос справедливый в том смысле, что действительно для Набокова религиозность очень органична, очень естественна. Иное дело, что он не дает ей проникать непосредственно в художественный текст, видимо, числя её по разряду идеологии. А идеология, с его точки зрения, всегда мешает чистой художественности.

Значит, наверное, и Набоков, и Пастернак действительно много сил тратят на то, чтобы заглянуть по ту сторону. Но все-таки у Пастернака это более, что ли, в ортодоксальных формах все происходит. Потому что религиозность Набокова — чисто эстетическая. В «Ultima Thule», конечно, есть тема, которая явилась Фальтеру, явление, которое получил Фальтер,— это не просто возможность…

Набоков и Вера совершенно ничего не понимали в реальном положении Пастернака. Они додумывались до того, что публикация «Доктора Живаго» за границей — это спецоперация по привлечению в СССР добротной иностранной валюты. Точно так же, как сегодня многие, в том числе Иван Толстой, акцентируют участие ЦРУ — спецоперацию ЦРУ в получении Пастернаком Нобелевской премии. Флейшман там возражает. Я не буду расставлять никаких акцентов в этом споре, но я уверен, что Пастернак получил бы Нобеля из без ЦРУ, прежде всего потому, что Россия в этот момент в центре внимания мира. Но, как мне представляется, сама идея, что «Доктор Живаго» мог быть спецоперацией властей просто продиктована тоской по поводу того,…

Я бы дорого дал, чтобы прочитать этот кинороман полностью, отрывки из него когда-то печатались в неделе. И это была хорошая история. Видите, дело в том, что хорошей книги о Пушкине (кроме, может быть, гершензоновской «Мудрости Пушкина», да и то она далеко не универсальна) у нас нет, не получилось ни у Ходасевича, ни у Тынянова. Они, кстати, друг друга терпеть не могли. Может быть, только целостная, восстановленная русская культура могла бы Пушкина целиком осмылить. А в расколотом состоянии Пушкина уже как-то и не поймешь: ведь это как в финале у Хуциева в «Бесконечности», когда герой в молодости и герой в зрелости идут по берегам реки. Сначала ещё могут друг друга коснуться, а потом эта река все шире, и…

Ну по моим ощущениям, такие авторы в российской литературе — это все очень субъективно. Я помню, как с Шефнером мне посчастливилось разговаривать, он считал, что Бенедиктов очень сильно изменил русскую поэзию, расширил её словарь, и золотая линия русской поэзии проходит через него.

Но я считаю, что главные авторы, помимо Пушкина, который бесспорен — это, конечно, Некрасов, Блок, Маяковский, Заболоцкий, Пастернак. А дальше я затрудняюсь с определением, потому что это все близко очень, но я не вижу дальше поэта, который бы обозначил свою тему — тему, которой до него и без него не было бы. Есть такое мнение, что Хлебников. Хлебников, наверное, да, в том смысле, что очень многими подхвачены его…

Видите ли, если переводчик старается «переиродить Ирода» (транслируя старое выражение Шекспира), я это всегда чувствую. Не буду называть имён, но это всегда понятно. Если переводчик разбивается в лепёшку, чтобы его не было видно, а видно было автора, как делает Голышев,— вот это, по-моему, идеально. Как делал Владимир Харитонов — изумительный переводчик, в частности Фицджеральда. Как делал это, например, Стенич. Мне кажется, что это высокая, жертвенная профессия — вложиться в перевод так, чтобы видно было автора. Блистательным переводчиком в частности был Иван Киуру, когда он переводил Тудора Аргези. Аргези — очень трудный автор для перевода (я подстрочники-то видел).…