Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Ну конечно, может! На какой-то момент, естественно, может. В этом и ужас, понимаете? А иначе бы в чем ее опасность? И такие люди, как Милдред, такие женщины, как Милдред, на короткое время способны дать, даже в общем независимо от их истинного состояния, от их истинного интеллекта, интеллекта, как правило, довольно ничтожного, способны дать очень сильные чувства. И грех себя цитировать, конечно, мне лет было, наверное, семнадцать, когда я это написал:

Когда, низведены ничтожеством до свиты,
Надеясь ни на что, в томлении пустом,
Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты,
Мы были так собой, как никогда потом.

Дело в том, что вот моя первая любовь, такая первая…

Нет, я не ставлю перед собой неразрешимых задач. Я прекрасно понимаю, что у меня будет волновать происходящее в России, меня будет интересовать происходящее в русской культуре, в которой я какое-никакое (не могу сказать, что большое) место все-таки занимаю. Какое-то занимаю, безусловно. Сужу я об этом прежде всего по реакции на меня американских друзей – студентов, славистов. Так что нет, я не думал бросить то, что я там прожил и то, что я там видел и сделал. Иной вопрос, что писать по-английски я, конечно, буду. От этого никуда не денешься. Писание на английском делает речь более четкой. Переводить с английского я буду много. Вот «Март» переведу Кунищака, буду «Сорделло» заканчивать. Конечно, я…

Видите ли, у меня есть большая статья «Баллада об Асадове». Он обиделся на нее, но именно после этой статьи его опять начали много издавать. Никто вообще не знал, что он жив. Многие забыли, хотя его продолжали звать в какие-то библиотеки, воинские части. Асадов – значительное литературное явление. Это поэзия для советского нижнего этажа среднего класса. Этим людям нужна своя поэзия. Это поэтическая поп-культура, не лишенная ни морали, ни сюжетного чувства, ни формальных интересных находок. Безусловно, это важный человек. Понимаете, в Советском Союзе была довольно интеллигентная, довольно культурная попса (хотя это нельзя назвать попсой). Вот ушел со сцены Валерий Леонтьев. Сделал такое…

Никогда в жизни, и могу вам сказать, почему. Я всегда с такой степенью сосредоточенности работаю над текстом, что любые привходящие факторы (алкоголь, марихуана, даже лежание на слишком ярком солнце) меня отвлекают. Я иногда могу писать стихи в совершенно не располагающей к этому обстановке, как было в армии. Там с какой-то дополнительной силой вырывалось, может быть, на внутреннем протесте. Либо в условиях умеренного, неприхотливого, но все-таки комфорта. Мне, в общем, не нравится, когда меня отвлекают.

Марихуана – дело не в пропаганде наркотиков. Но марихуана меняет характер мышления. Она заметно снижает вашу собственную критичность. И при таком подходе, мне кажется, даже в…

Мне-то это знакомо, на меня доносов много написано, причем они написаны моими бывшими приятелями, которые никогда не могли простить, что я немножко умнее, немножко талантливее, немножко знаменитее. Поэтому сейчас они пишут доносы задним числом: «Как это так, Быкова и Акунина до сих пор можно купить, а нас нельзя и никому не надо?!».
Доносчиком руководят обычно два чувства, но бывает по-разному. Одно – зависть, это понятно. Это самый простой способ расправиться с конкурентом, с соседом, у которого красивая жена и хорошая машина. Это зависть, такая социальная зависть. Вторая вещь, которая руководит доносчиком, – это страх. Ему почему-то кажется, что если он сейчас донесет, то его не возьмут.…

Видите, я не буду врать: я всегда себе очень четко представлял читателя. Это как сила воды, которая тебя держит, сила воздуха, которая в аэродинамической трубе тебя поддувает (а у меня есть и такой опыт)… То есть это всегда чувство некоей… не скажу «толпы». Но, знаете, как облако лежит на воздушном столбе, и поэтому у него такой плоский спот. Поднимает меня какая-то тяга воздушная. И я примерно этого читателя, который не дает мне упасть, как вода не дает утонуть, как лед, – вижу человеком моего склада, безусловно, обостренно реагирующего на какие-то приметы, совпадения, музыкальные рефрены жизни. Это человек, чуткий к рефренам. И это, конечно, одиночка. Человек с некоторыми чертами,…

Я имел в виду судьбу русского христианства. Мальчик — это русское христианство. Понимаете, поскольку роман сокращен на треть… Он же был двухтомный изначально. И это, наверное, было плохо для него. Вот это сокращение, хотя его и улучшило, сделало в каком-то аспекте более динамичным, но оно и убрало некоторые важные мысли. Вот это перерождение детей, эти темные странные дети, которых дрессируют странные темные люди,— это то, что случилось, вообще говоря, с русской душой. Вот это я тогда имел в виду.

Я сейчас не очень уже помню, как это писалось, но помню, что для меня вот эти дети — да, это было символом такого нового варварства, такого вновь пришедшего, если угодно, и прежде всего, конечно,…

Да что вы! Он в хороших руках, профессиональных, способен на настоящие чудеса! Я как раз собираюсь сделать производственному роману некоторую метафизическую прививку. Мне кажется, что писать простой производственный роман — это скучно и бессмысленно. А вот написать производственный роман под таким метафизическим углом — это интересно, что я и сделал. Когда я погрузился в чтение по «Истребителю», я обнаружил тонны всякой литературы по винтам, лошадиным силам, строению колпака у самолета. Я все время задавал себе вопрос: «Неужели я все это делаю для того, чтобы написать очередной производственный роман?» С ужасом я понял: нет, я хочу этот роман скрестить с романом религиозным, и под этим углом…

Нет, нельзя было. Популярность книги такая, какая есть. её знают и любят те, кому она близка. И хорошо, что она отфильтровывает тех, кому её не надо. Это книга не для всех людей, книга для людей специальных; книга, относящаяся к специальному времени, когда её проблематика была актуальна. А в общем, циклично все, и она, наверное, будет актуальна когда-нибудь, наверное, опять.

А что касается того, что она так сделана. Она ведь иначе не могла быть построена. Там две части машина собирается, а в третьей она едет. Конечно, меня самого в этом романе несколько отталкивает его литературность, но там очень много брошено подсказок, подмигиваний читателю, выстроена как бы такая сеть аллюзий…

Знаете, книгу, которая является для вас наваждением, которая вас волнует, мучает и от которой вы не можете оторваться, нельзя бросить. Ее можно оставить, как оставляем мы ремонт. В принципе, ремонт завершить нельзя, нельзя закончить уборку в квартире, особенно когда по твоим следам делает Бэбз и вносит свою гармонию в твою. Нельзя закончить книгу, книга всегда несовершенна. Для меня это в свою очередь так мучительно потому, что я сейчас сижу и перекраиваю «Интим»: туда кусок впишу, сюда кусок впишу. Я понимаю, что я порчу, а вместе с тем понимаю, что без этого роману не обойтись.

Мне ни одна вещь не давалась так трудно, потому что это послевоенный роман. Он пишется во время войны, но рассчитан…

Потому что готика – это, понимаете, такая вещь, которую все пытаются имитировать, думая, что можно этого добиться внешними приемами. На самом деле, приемы есть, их много, перечислить их – не такая большая задача, но готика – это прежде всего мировоззрение. Надо же вдуматься, почему Стивен Кинг называет главным готическим произведением мэйченовское «Великий бог Пан». А он регулярно так делает, почему он считает высшим достижением современной готики некоторые эпизоды «Гарри Поттера» и «Стража» Чарльза Маклина – действительно, великой книги?  

Готическое мировоззрение, которое продуцирует определенные тексты… я, кстати говорю, редко упоминаю Эдгара По, но это потому,…

Нет, во-первых, не предложит. Во-вторых, есть у нас еще дома дела. Мне очень было бы соблазнительно слетать на Марс, но я со своей клаустрофобией не очень представляю себя в космическом корабле, не очень представляю себе команду, с которой мне было бы комфортно и  в которой я был бы на месте. Совершенно не представляю, что можно делать два года, летя на Марс. Это ведь два года! Это как в армию призваться.

Понимаете, я из России уехал за три дня до спецоперации. То есть уехал я гораздо раньше, но я приехал на студенческие каникулы в январе 2021 года. Еще двух лет не прошло, как я уехал. Еще четыре месяца. И я столько успел за эти два года – столько увидел, столько сделал и настолько изменился, а двух…

Там и происходит сказка. И то, что там оборвано — это как раз, знаете, правильно; автор стремился к такому повороту. Мне часто вообще пеняют на то, что романы мои оборванные: оборван «Эвакуатор» странным образом, оборвано «Оправдание». Так это я нарочно делаю, чтобы вас немножко всё-таки… не скажу, что потроллить, а чтобы вы как-то с разбегу ударились в стену. Как раз в «ЖД» первое, что я знал,— это я знал, как книга будет кончаться, и я знал последнюю фразу: «И, взявшись за руки, они пошли в деревню Жадруново, где их ждало неизвестно что». И я, честно говоря, считаю, что это лучший кусок в романе.

Если говорить о школьных занятиях  в школах писательского мастерства, то там все просто: я даю первую фразу, последнюю фразу (мы их стихийно выбираем), и мы между ними простраиваем сюжету.

Вот нашему маленькому ребенку, Катька дает задания. Я обычно даю ему самые простые задания – например, собрать паззл.  Например космический паззл.

А те задания, которые я даю студентам, представляют определенный интерес. На курсе «Каторга и ссылка в русской литературе» мы изучали «Остров Сахалин» Чехова. Там такая есть тема – Сонька Золотая ручка в изображении Чехова. Эту красавицу – а она действительно была красавицей – Чехов увидел скучной, постоянно принюхивающейся, sniffing…

Знаете, она не бесплатная. То есть я не получаю материального вознаграждения, но  я получаю огромную отдачу в виде теплых писем, благодарностей, диалога с аудиторией. Это мой способ не утратить аудитории. Я поддерживаю связь таким образом. Я довольно много выступаю в Штатах и за ее пределами, но этот контакт с аудиторией, к сожалению, односторонний: я читаю, люди слушают. Они могут похлопать, могут спросить. Но они не могут со мной поговорить. А вот ответить на вопросы и, может быть, задать какие-то свои, – это моя возможность в «Одине». Я ведь и пошел-то в «Один», как вы понимаете, не за материальным вознаграждением. Ночной эфир – прямой ли, записной ли (мне ничего не стоит представить, что он…

К Сокурову изменилось точно, но это потому, что Сокуров снял несколько великих фильмов после нескольких, на мой взгляд, довольно манерных. Я понимаю, что Сокуров – не моя эстетика, но всей своей жизнью и всем своим поведением он показал, что он очень серьезный художник, готовый платить жизнью за свои взгляды и за право снимать, что он хочет. Сокуров оказался серьезнее, чем я предполагал, он оказался талантливее. Он снял несколько фильмов (прежде всего, «Солнце», «Русский ковчег», наверное, и «Фауст», хотя пафос его мне не нравится – пафос фильма, в котором Фауст еще хуже Мефистофеля), которые мне очень понравились, в отличие, скажем, от «Спаси и сохрани», которое мне не понравилось…

Аутизма я там особенного не вижу, а насчет пиар-хода – нет, это не пиар-ход. Понимаете, просто каждому человеку, видимо, органичен свой сценарий поведения. Кому-то, как Денису Драгунскому, важно ездить, встречаться с читателями, выслушивать их, зарисовывать новые социальные типажи. Я видел, как Драгунский общается с аудиторией: для него это такое же наслаждение, как для меня вести урок. Он пропитывается чужими историями, чужими настроениями. Это его способ познания мира.

Другие люди, как Сорокин, любят встречаться изредка и с немногими. Третьи, как Пелевин, не любят встречаться вообще. Но это нормально. Кстати, не хочу пролезать в один ряд ни с кем, но честно скажу: у меня в Москве…

Я вообще мало чего боюсь. К старости я стараюсь относиться по-акунински: как к точке совершенства, как к варианту развития, как к приключению. Но видите, какая штука: старость – это ведь вопрос личного выбора. «Старость меня дома не застанет», как любят говорить советские комсомольцы. У меня нет ощущения старости, потому что у меня нет времени на это. Я создал сам себе такую ситуацию, когда я занят весь день. Понедельник и среда – одни лекции, вторник и четверг – другие, пятница, суббота, воскресение – роман. Еще я взвалил на себя вместе с Лукьяновой перевод куничаковского «Марта», а это огромный текст. Огромный, 900 страниц; скорее всего, его издавать придется в двух томах. Если с правами…

Книга эта актуальна тем, что она хорошо написана. Это первое. Второе – режимы заканчиваются почти всегда одинаково. И вот что важно: на смену им почти всегда приходит нечто худшее. То есть все то же самое плюс хаос. Вот так бы я сказал. В этом смысле книга Баунова очень важна, очень убедительна морально и полезна.

Я собираюсь писать такую книгу под названием «Лебединое». Помечтать-то мы можем? Это книга не о смерти тирана. Это книга о том, как кончаются такие личные режимы, режимы личной автократии. Очень много же примеров в истории. Мог же позволить себе помечтать Кузмин, сочиняя пьесу «Смерть Нерона»?, которая вообще о советской власти, а не о смерти Нерона. Смерть Нерона там – это…

Да, был бы рад, потому что мне нравится, когда текст допускает много толкований. Я только одного не понял бы и обиделся: если бы мои книги подвигли его к убийству, не дай бог, конечно, или к злобе, какой-то ненависти. Если бы он их прочитал не так. Но, видите ли, люди читаю жопой, это давно доказано. Некоторые, скажем, видят в «Истребителе» апологию сталинизма. Такая трактовка меня тоже не огорчает: второй  раз прочитают, лучше поймут. Помню, мне Марк Харитонов сказал: «Я буду счастлив, если человек прочитает «Сундучок Милашевича» и сложит фрагменты книги в другом порядке, доказав, что тот порядок текста, который изложен в книге, не единственно возможный». Я, наверное, тоже буду…

Мне источник духовной силы видится в интенсивном общении с единомышленниками. Необязательно с единомышленниками, но с умными и достойными людьми. Я кстати большую духовную силу обретаю, иногда выходя на митинги. Я вспомнил же, понимаете, я на митинги никогда не ходил. У меня этот период начался с огромным запозданием в 11-м году. На митинги перестроечный поры я не ходил, только три дня и три ночи провел у Белого дома. Но это было совсем другое дело. Так вот я иногда как журналист на них появлялся.

Так вот я после первых митингов ноября 11-го года вспомнил, как мать моя впервые после моего возвращения из армии попробовала водку. То есть она пила до этого, конечно, коньяк как порядочный человек,…

Да я не то чтобы радуюсь. Я радуюсь тому, что я все правильно тогда видел. Несмотря на попытки газлайтинга (это теперь модное слово) со стороны моих друзей, врагов и коллег, которые говорили: «Да ну, да когда, да ничего подобного, это алармизм»,  – все эти попытки провалились. Потому что это не было алармизмом – это было сейсмической чуткостью, которая не является моей заслугой. Писал же Ленин, что представителям умирающих классов свойственно преувеличенное эсхатологическое мышление. Надежда Мандельштам на это ссылалась, что представителям обреченных классов свойственно думать, что обречены все.

Я не знаю, насколько я представитель обреченного класса – скажем так, советской…

Нет, с немцем у меня не было таких мыслей. Я вообще хотел военных сцен там избежать. 

У меня была такая идея: сделать одну военную сцену первой бомбардировки Берлина. Ее, как вы помните, осуществили советские асы еще в августе 1941 года. Это были люди из числа «сталинских соколов», но я не специалист в военной теме. Мне показалось, что я не специалист в этом, и я закончил хотя и войной, но сценой в госпитале. Там немножко другое. 

С этим немецким асом реванш, мне кажется, был бы не нужен, потому что он там намекает: «Мы будем в одной Валгалле». Это немножко не то. Грубо говоря, этот ас не противостоит Петрову на самом деле. Ему кажется, что тот ему противостоит. На самом деле у…

 Он действительно оказался пророческим в том смысле, что я уже тогда бессознательно и, может быть, слишком самонадеянно (хотя и в этом не признавался) соотносил свой путь с путем Пастернака. Все те, кто писали о «Ночных электричках» (а о них писали довольно много), проследили связь с книгой Пастернака «На ранних поездах» и полемику с ней. Точно также моя книга «Вторая смерть» до некоторой степени рифмуется со «Вторым рождением».

Портленд, штат Орегон, это вообще любимый город на свете. Меня, кстати, устраивает Итака и Корнелл, потому что там тихо, уютно, изумительная природа, и можно писать, ни на что не отвлекаясь. Нью-Йорк я, конечно, люблю, как и Лос-Анджелес, но это слишком общее место и слишком большой город. Наверное, я хотел  бы  придумывать сюжеты в Москве, а писать за ее пределами. В Москве придумывать очень хорошо, а как начинаешь писать, в тебя влезает страх – цензуры, доноса, травли. И ты пишешь хуже. Поэтому айфон  – это такая возможность носить в себе такую маленькую Америку, ее добродетели. Я уверен, что первые носимые средства связи, первые чипы, вживляемые в мозг, – это дело ближайших 10-20…

Меня переводили на французский (именно стихи), переводили штук пять стихов на английский, скандинавские переводы были, но я не могу их оценить. Я в таких случаях всегда ограничиваюсь благодарностью. Мне не важно, насколько точно это переведено, насколько идентично, сохранен ли размер и рифма, хотя я, в общем, верлибров не пишу, и мне обидно было бы снискать такую репутацию.

Я, наверное, ничего, кроме огромной благодарности к переводчикам не чувствую. А поскольку язык моей души все равно не переводим, то любая степень приближения к оригиналу (иногда чем случайнее, тем вернее) мне кажется даром судьбы. Переводят и огромное, огромное спасибо. Может быть, могли бы и больше…

Я очень важным критерием удачности романа считаю то, что по нему можно снять фильм. То, что человек в процессе чтения этого романа представляет себе готовую экранизацию, сериал, и так далее. Вот «Улисс», например, может быть легко экранизирован. Конечно, в масштабе и формате сериала, но без каких-либо проблем. Я вообще считаю, что если вещь переводима на язык кино, то это залог того, что она в высшей степени кинематографична, то есть динамична, энергична в развитии, полна ярких характеров и персонажей. То есть есть что играть, есть что снимать.

А если я этого в литературе не вижу, то это, по-моему, просто скучно. Обратите внимание: большинство действительно великих прозаиков мечтали…

Смотря где. Родись я крепостным крестьянином, то, я думаю, моя жизнь сложилась бы не очень весело. Как бы это объяснить? Я верю в то, что человек реализуется по своим генетическим задаткам; по тому, что в него заложено. И среда может повлиять, но она не может убить или удавить, если там есть настоящая одаренность.

Совершенно не важно, в какой семье родился Цой. Цой был носителем определенного характера, темперамента, интересов, гены восточные в нем говорили. Вот у меня есть ощущение, что если б я родился в XIX веке, век повлиял бы на меня очень мало. Конечно, «с нас его черты и складки, приглядевшись, можно снять», но я всегда старался от трендов не зависеть. В любом случае, я бы писал. Я ничего…

Что касается коммуникации. Это, понимаете, личное дело. Это не то что есть такая тенденция, что становится труднее коммуницировать, что меньше хочется коммуницировать. Это, может быть, моя личная проблема: мне все меньше хочется балаболить. Но вот то, что мы сейчас делаем, не в счет: мы ведем разговор на серьезные темы.

Но я ненавижу слушать и участвовать вот в этих разговорах, которые ни о чем, когда люди готовы часами пережевывать одну и ту же информацию, как у Зощенко: «И вот она едет к мужу у Екатеринодара (или Краснодара). И вот, значит, едет она к мужу, значит, едет она к мужу, с ней ребенок, и вот она с ним едет».

Я думаю, что это довольно бессмысленно. Мне тяжелы эти бессмысленные…

Я не знаю. Я противник любой войны. Мне кажется, что война выпускает наружу тот процесс, который в жизни и так идет постоянно. Ведь убийства происходят на каждом шагу, как Уайльд сказал: «We always kill we one we love».  Больше того скажу: жизнь – это вообще процесс постоянного горения, прения, постоянного умирания.

Вот я вспоминаю, что была у меня семья. Мы все любили друг друга. Теперь все эти люди лежат на кладбище, а в их квартире живут другие. Вот это же тоже процесс войны. Вы живете в доме: приходится воевать или вас выгоняют. Как это объяснять? Просто война ускоряет очень этот процесс. Мы все находимся на войне со смертью, которая нас…

Не упоминается. А все открытым текстом говорить не надо. Это стихотворение тоже из новой книжки, из «Второй смерти», но оно написано к столетию Генриха Белля,  в 2017 году. И я его тогда не напечатал, потому что боялся. А сейчас уже бояться нечего.

Там речь идет о Белле, потому что он был убежденным пацифистом, а ему за это регулярно прилетало. И это история о том, что:

Я знаю, только пацифиста к ним за стол не позовут:

 Чего ты, скажут, прицепился? Обойдемся без зануд.

Действительно, ветераны там с двух сторон вспоминают «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Это стихотворение об Украине, это стихотворение о Второй Мировой, о встречах…

Не нравится совсем. Грешным делом, я интересуюсь только живыми пейзажами, живыми городами. Мне нравится посещать какие-то уютные местечки, вроде московской рюмочной на Никитской. В каждом городе, где я живу, у меня есть пара таких мест, которые даже интерьерами похожи. И люди, которые там собираются, похожи.

Проблема моей адаптации передо мной не так остро стоит. Попав в Америку в первый раз в 1994 году, я понял, что жить и работать здесь смогу. Более того, мне здесь не будут мешать те вещи, которые мне мешают в России. Здесь мне не надо слишком адаптироваться и акклиматизироваться, здесь мне достаточно быть собой. Ну вот как я пока и наблюдаю. 

Я все-таки давно уже здесь бываю, давно здесь преподаю. И последние 10 лет  я большую часть года проводил именно здесь – или у друзей, или на работе, или в каких-то поездках с лекциями. Да и друзья мои в основном были здесь. Просто понимаете, я с одной стороны понимаю ваше благое желание как-то, что ли, способствовать моей интеграции в новую культуру.…

Потому что это жанр эпической поэмы о войне и странствии, восходящий к античности. А закончилось все это тем, что Анька встретилась с Громовым. Условно говоря, милосердие поженилось с долгом. Долг и милосердие нашли друг друга. «И взявшись за руки, они пошли в деревню Жадруново, где их ждало неизвестно что». Для меня это самая лучшая концовка, которую я написал в своей жизни. И я когда ее дописал, то был счастлив. Честно вам скажу, ребята: не так много в жизни моей было находок. Вот это я считаю счастьем. 

Я далеко не все свои вещи одинаково люблю, хотя они все мои дети. Но финал «ЖД» – это лучшее, что я написал. Может быть. Хотя некоторые куски «Квартала» я тоже ценю довольно высоко. Последняя…

Вопрос человека, который внимательно, пожалуй, слишком внимательно за мной следит. Нет, это не заблуждение; это, скорее всего, констатация. «Князь мира сего» – это же не я придумал. Да, в общем, Земля – это полигон для игр дьявола, место ссылки. На это нам могло уже указать изгнание Адама и Евы: в хорошее место из рая не сошлют. 

Это именно ссылка, место ссылки. И дьявол играет роль такого начальника зоны, который выбирает наиболее талантливых людей – умеющих лепить шахматные фигуры из глиняного мякиша или делать наборные ручки для ножиков. Им он покровительствует как мастерам, а все остальные занимаются, простите, поденной работой и катанием тачки. Это довольно мерзко, но вариантов…

Я боюсь, что это было упрощение. Мне все больше нравятся вещи простые. Я ценю изощренность, я люблю хорошее владение формой, но нравится – хотя это очень парадоксально и даже обидно звучит, – но мне нравится, что именно военная поэзия вернула пафос прямого высказывания, ощущение прямого высказывания. Потому что, по верному ощущению Новеллы Матвеевой, слово «караул» не выпишешь каллиграфически и не будешь выкладывать ромбиками. Есть ощущение, что переусложненность, маньеризм некий поэзию тормозил. Пафос прямого высказывания считался едва ли не чем-то неприличным до тех пор, пока стало неприличным отвлекаться. 

Вот у меня был с Андреем Курковым диалог о том, а может ли сегодня…

Вообще Артемьев показывает, что выход из человека может быть не только вверх, но и вниз. Выход за пределы человеческого может быть не только вверх, но и вниз, вот и все. Эксперименты Артемьева — это тоже эксперименты по созданию сверхчеловека. Он и создал такого страшного гомункулуса, который не может без него обходиться. Это женщина 30-х годов. Он же там говорит: можно воскресить, но воскресить не так. Воскресить не того, «она воскреснет и будет не так», — говорит он, имея в виду, конечно, Россию.

Наверное, путешествия. Я чувствую остро, что их не хватает, я их люблю. Но я сейчас в том возрасте — это очень интересный возраст — когда надо сосредоточиться. Мне сейчас надо взять некую новую высоту, несколько новых стихов я уже написал на том уровне, который мне мерещится. Теперь надо написать несколько рассказов того же класса. Это фаза такого овладения языком, поэтому путешествовать много я сейчас не могу — мне сейчас надо много писать. И в этом смысле предстоящая университетская работа она, скорее, приятна, потому что будет много времени сочинять, и будет некоторое вынужденное затворничество посреди пейзажа. Пейзаж хороший, но при этом это такой оазис современности.

Радости, безусловно, потому что в моей жизни очень много работы, а она доставляет мне радость. Кроме того, в моей жизни очень много, во-первых, действительно хороших людей.

Я вот сейчас ездил в Питер сдавать книгу. Погулял там, понятно, немножко в районе Сенной, поездил. И вот какое счастье, что на такой маленький праздник сдачи книги, который я устроил, пришло столько удивительных, столько прекрасных людей! Как я вас всех, ребята, люблю! Да, я очень счастлив в друзьях, в учениках. Скорее, больше радости. Да, и в родителях. Как не быть благодарным за мать, которая мало того, что всё терпит, но и продолжает давать мне единственно адекватные советы? Нет, больше радости.

Потом,…

Она обречена к нему возвращаться, потому что он ее создатель. Потому что она без него не существует. Ей очень не хочется с ним быть. Ей с ним очень тяжело. Она от него всё время сбегает, что, собственно, и приводит к его обвинению в ее убийстве. Я, кстати, не знаю, он ее убил или нет — там это открытый вопрос. Но она не может без него жить. Она всегда возвращается, конечно. Как, помните, женщина, которая приняла средство Макропулоса, всегда возвращается к тому, кто должен ее снабдить этим средством.

По форме это документальное расследование. Это роман по способу повествования. Если прочесть «Истребитель» — вы обратите внимание на то, каким образом документальное повествование отличается от повествования художественного. Есть такой термин «мокьюментари». В «Океане» все события, сюжет вообще — они организованы так, что они организуют цельную концепцию. События подлинные, а версия, которая из них вытекает, фантастическая или не фантастическая, но я, например, в нее верю. Она, скорее всего, будет дезавуирована автором в финале. Потом, там есть вымышленные герои, которые расследуют это все, такая всемирная сеть.

«Финал» неожиданно оказался коммерчески успешным романом, на что мы не рассчитывали никак, хотя тема его такая сенсационная, спортивная. Ну и конечно, соседство веллеровской книги, его учеников, нам помогает («Вначале будет тьма»). Смысл книги очень прозрачен. Дело в том, что к «Финалу» есть эпиграф про уроборос. И он же построен, как уроборос — змея, кусающая свой хвост. Там напрямую совершенно сказано, что роман кольцуется, и первая фраза — «Царь киксанул» — является ответом на вопрос об итоге матча.

Но сейчас, действительно, вопрос об исходе матча стоит на повестке, потому что Россия поставила на карту все. Это не всегда хорошо. На карте стоит национальная идентичность. То есть если…

Для меня любое свеженаписанное стихотворение — это такой иррациональный, не совсем мне понятный отчет о моей тайной душевной жизни. Ведь чем занимается моя душа, я не знаю. Вот сейчас, когда я с вами разговариваю, это тоже процесс достаточно безотчетный. Я стараюсь, во всяком случае, быть честным в ночном эфире, но в чем-то я себя сдерживаю, ограничиваю, какие-то вещи я просто вслух сказать не могу. В стихотворении я могу сказать все. Стихотворение — это отчет моей души о том, что с ней происходит. И поэтому, когда я его перечитываю, готовое, я чаще всего натыкаюсь на довольно неожиданные и чаще всего довольно страшные вещи. Мы здесь пытаемся внушить себе, что ничего страшного не происходит, а душа в…

Раньше её не было, то есть раньше она была не так остра. То есть раньше у меня не было задачи создать что-то великое и амбициозное — у меня была задача решить свои проблемы. Проблем этих в молодости было гораздо больше, очень много их было. Я не научился тогда ещё толком жить с самим собой. И у меня тогда было ощущение, что я пишу для того, чтобы с ними как-то внутреннее расправиться. Поэтому тогда не было чувства неуверенности, а я писал, как человек мажет йодом больное место. Просто для того чтобы разобраться с проблемой. С годами, может быть, да и потом, все-таки, как-то общение с более правильными людьми, сближение с более правильными людьми, постепенный отказ от общения с дураками и от ненужных работ, на…

Вы знаете, довольно давно сформировались убеждения Невзорова, независимо от моих. И мои тоже, никакой взаимной пиар-игры (дескать, он против религии, я за религию) тут никак не было. «Не все человек делает ради пиара»,— как сказала мне лет двадцать назад одна пиарщица, оставшись у меня ночевать. Вот это мне очень понравилось. Кстати, замечательная фраза Маши Старожицкой, замечательной киевской режиссерши и журналистки: «Ты меня любишь или это пиар?» У нее в одном сценарии ставится такой вопрос. Нет, это не пиар.

Мне никогда не случалось ударить женщину — это совершенно точно. Хотя в некоторых случаях, я полагаю, следовало бы, но это тот барьер, который уже не перейдешь. И у меня никогда не было таких садомазохистских отношений взаимного мучительства. Вот чего не было, того не было. А история с Алей, такая женщина, как Аля,— да, была, тут все вполне автобиографично, ничего не поделаешь. И уж конечно, эксперименты Крастышевского, эксперименты с буквами, меня очень сильно занимали в какое-то время.

Нет, это роман «Океан», он совершенно никуда не делся, я его продолжаю придумывать. Он не про таинственные случаи, он про целую сеть необъяснимых реальных историй, которые все имеют довольно много общего. Роман о природе тайны, вполне себе сюжетный, только с очень ветвящимся сюжетом. Я продолжаю его придумывать, и я буду его писать по-английски. Но писать я его буду не скоро. Я пока его попридумываю, самое приятное — это сочинять. Я пока разберусь с «Истребителем», потому что мне надо заканчивать «И-трилогию». Пока она не закончена, не поставлена точка в моих отношениях с советской властью. «Икс», «Июнь» и «Истребитель» — последнее мое обращение к советской теме. После этого я сам обещал больше к…

Мне кажется, что главный миф о человеке (потому что я об этом пишу в «Истребителе») — это миф о Вавилонской башне. Сочетание Вавилона и башни. «Не тебе бы, город Вавилон, строить эту башню» — говорит у меня в романе Кондратюк, которого там зовут иначе. Когда Кондратюк отказывается от предложения Королева войти в его группу, он отвечает, почему он не станет этого делать: потому что не тебе бы, город Вавилон, строить эту башню. Это, кстати, тоже мотив бегства — бегства от предназначения, от профессии, от ниши. И для меня Вавилонская башня — это главная библейская и вообще главная человеческая легенда. Сочетание Вавилона, вавилонских нравов, вавилонских ужасов и башни, которую этот человек…

Герой романа «Правда» — Ленин, это роман шутовской, плутовской. Кстати, часто я вижу, что за границей его увозят с собой. Это такой трикстер и довольно приятный мне персонаж. Он, наверное, на меня похож в каком-то смысле, но меня там как раз интересовало, каким образом из Ленина-аскета и экономиста получился в народном представлении вот такой шутник и весельчак, которого народ хочет видеть. Почему Дзержинского видят таким демоном зла — фигура действительно довольно демоническая, падший ангел XX века,— кстати, это интересная версия: Дзержинский как такой Волан-де-Морт, потому что начинал почти как святой. Но, подобно Дамблдору, случайно убил в детстве сестру — какие-то здесь есть роковые…

Знаете, проблема в том, что пока душа не вселится заново, она где-то блуждает в не очень понятных нам пространствах и чему-то учится. Вот я, кстати говоря, думаю, что Шпаликов — это такая своеобразная инкарнация молодых поэтов 30-х годов — Шевцова, Чекмарева,— которым не дали тогда состояться. Потому что тогда их интимная лирика о родине была бы не понята, она не могла бы состояться. Я рискну сказать, что Шпаликов — это какое-то продолжение линии Бориса Корнилова. Тот же алкоголь, та же бесшабашность, та же легкость речи, и её какая-то великолепная непосредственность. Все хорошие и веселые, один я плохой. Мне кажется, что вот Корнилов предсказал Шпаликова и тоже погиб, но он погиб гораздо раньше, в 27…

У меня вот как раз случился спор с Володей Березиным, хорошим писателем. Он говорит, что «Июнь» — роман с ключом: у каждого[персонажей есть прототип. Конечно нет! Ему просто, наверное, хотелось видеть меня больше филологом, чем писателем, а писателем пусть будет он сам. На самом деле обстоит дело, по-моему, строго наоборот. И хотя в общем быть филологом — ничего в этом нет унизительного. Мне кажется, что «Июнь»… Ну по крайней мере Валя Крапивина никаких прототипов уж точно не имеет. Что касается Миши Гвирцмана, то в нем есть черты Львовского. Я его знал и любил. Михаил Львовский — блистательный поэт, сценарист. «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Точка, точка, запятая…», «Я вас любил» и так далее. Я…

Дело в том, что «Ученик чародея» — это легенда, существовавшая задолго до Грина. Грин у меня в романе присутствует, конечно, как Грэм. Он пришел из «Орфографии» — это, в общем, трилогия. Грин — один из моих любимых писателей, это такой оммаж ему. Но Грин присутствует там не только на уровне рассказа «Ученик чародея», он присутствует там как автор «Русалок воздуха». Если вы помните, он их пересказывает Дане. И вообще просто как важный для меня человек. Там есть реминисценция из «Недотроги», вот эта, про картину с торчащей рукой над пропастью,— это оттуда. Он для меня очень близкий автор, и, конечно, дух Грина по возможности, крымский вот этот дух, ныне, по-моему, совершенно исчезнувший, он…

Это же не моя строка. Там оговорено, что это стихи матери главного героя, на самом деле, Аделаиды Герцык, потому что псевдонимом я его наградил. А на самом деле, это Даниил Жуковский, тот самый сын Аделаиды. И это её стихи времен крымских репрессий, начала 20-х, когда её посадили и выпустили. Она вскоре после этого умерла, надломилась. Совсем она была молода, ей было что-то лет 45…

Герцык права в этом абсолютно. Погибает народ, а душа поет. Потому что, конечно, я склонен думать, что это был смертельный удар по России, тем не менее, люди достигали в это время каких-то невероятных духовных высот. И Аделаида Герцык — один из символов этого для меня. И Макс Волошин, который лучшие свои стихи написал…

Андрей Лазарчук был, кстати, гостем моей студии года полтора назад. Мы с ним в «Одине» час проговорили. Это один из моих близких друзей, один из моих любимых писателей. Я очень непримиримо отношусь к его взглядам, и к тому, что он пишет сейчас. И он очень непримиримо относится к моей позиции, но это не заставляет меня хуже к нему относится, потому что есть вещи, которые совершенно для меня уничтожают человека, он таких вещей пока не сделал. Мне очень больно, что он так жестко полемизирует с Яном Валетовым, чьи позиции мне, конечно, ближе. Мне очень мучительно, что Дяченки — Мария и Сергей Дяченко — фактически эмигрировали, и с их уходом Украина потеряла двух своих лучших писателей, просто лучших. Они…

Боже упаси! Ратманов довольно отвратительный герой. Это тоже один из ликов современной России, которые там, в «Сигналах», представлены во всей этой галерее. Там же, помните, они, странствуя, находят пять разных типажей, пять страшных антигероев, пять отрицательных, неприятных для меня возможностей развития России в ближайшее время. Кто такой Ратманов — это то, чем мог бы быть Ройзман, если он был бы действительно диктатором. Ему постоянно приписывают такие амбиции. Это человек, который спасает наркоманов путем лишения их воли, а Ройзман, мне кажется, все-таки пытается эту волю активизировать, каким-то образом. Но то, что такие типажи, как Ратманов, сегодня существуют, и они…

Понимаете, «Постэсхатологическое» один из тех моих текстов, которой имеет совершенно отчетливые источники претекста и источники влияния. Там ну их два, один — совершенно очевидный, это «Руся». Она поднимала голову — Постой, что это?— Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу…— А если козерог?— Какой козерог?— Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит. Божественный совершенно фрагмент, я очень его люблю.

И «Руся» вообще мой любимый рассказ. Наверное, любимый не только у Бунина. А второе это тоже на меня очень сильно тогда влиявший, вообще я когда прочел «Траву забвения» катаевскую, я долго ею просто бредил. И там приведены два…

Нет и нет. Стихи я рецензирую охотно, если мне их присылают. Но прозу, когда человек присылает роман, да ещё и требует читать его целиком, потому что иначе непонятно, а там по первым двум страницам понятно, что это голимая графомания,— извините, нет.

Правда, недавно вот случилось исключение. Недавно молодая девушка (даже не она, а муж ее) прислала мне роман. И я был потрясен абсолютно. Это отличная книга. Не скажу пока какая. Я договорился с ней, что я это издам. И действительный издам, потому что и название в этом романе, и стиль его, и сюжет — все вызывающе ново и прекрасно. Ну, может, там я немножко подоговорюсь с автором о сокращении, потому что, как и всякий молодой автор, он очень словесно…

Там достаточно недвусмысленно Лия (которая, кстати, погибла, Лия Канторович) ему говорит, что он выживет. Миша Гвирцман выживет. Я не знаю, что с ним случится в эпоху борьбу с космополитизмом. Может быть, он будет печататься под псевдонимом Михаил Михайлов, допустим. Может быть, он как-то пострадает. Надеюсь, что нет. Для меня Миша Гвирцман — это во многом Михаил Львовский. Я думаю, что все будет в порядке. Кроме того, ведь Миша Гвирцман — это человек патологически храбрый в условиях войны и трусливый в условиях мира. Такой типаж есть, он мне близок. И я, в общем, думаю, что на войне он будет воевать очень хорошо — просто из чувства собственного достоинства. Миша сноб, и ему не все равно, что о нем…

Это было в 96-м году. Это из цикла стихов, посвященных Ирке Лукьяновой. Совершенно никакой здесь нет тайны. Мы были в гостях вместе, и потом я придумал последнее четверостишие:

И после затянувшейся беседы
Выходит в ночь, в московские сады,
С неясным ощущением победы
И ясным ощущением беды.

А потом уже была придумана к этому история и придумано все остальное. Это была дикая жара, я помню, была страшно жаркая такая московская ночь. И я не мог уехать на дачу, потому что работа была в «Собеседнике». Все в отпусках, а я сидел в Москве. И просто сидя на балконе вот этой душной ночью, такой зеленой и прекрасной, когда… Там у нас как раз липы такие растут в свете фонаря и…

Ну не более чем в любом другом сочинении на тот же бродячий сюжет. Если уж баллада Гете и имеет какое-то отношение к тому, что я сочинял, то вот к этому стихотворению девяносто восьмого года:

Бурно краток, избыточно щедр,
Нищий век, ученик чародея
Вызвал ад из клокочущих недр
И глядит на него, холодея.

Ну, в том смысле, что Серебряный век — ученик чародея. А в «Остромове» просто сама ситуация, что Даня учится у шарлатана и становится полубогом неожиданно, вот эта коллизия меня привлекала. Но параллелей никаких с гетовской балладой здесь нет.

Видите, конечно, Ять не самурай, хотя он движется в этом направлении, к такому полному самоотречению. Но его не встреча с иррациональным меняет, не встреча с чудом. Его меняет ситуация упразднения — ситуация, в которой упразднен он, в которой упразднена сложность. И вот сталкиваясь с этой жестокой ситуацией, из которой он как бы вычтен, он привыкает жить так, как будто его в мире уже нет. Это интересная школа. Ять — вообще мой любимый герой. Он ещё раз появляется в «Остромове». Для меня он как раз человек, который привыкает жить в ситуации вычитания себя из мира. А это и есть первый подход к самурайскому кодексу.

Ромен Гари вообще многое сделал для реабилитации маменькиных сынков. Мне однажды один мерзавец написал следующее: «Ну, что это Быков, взрослый мужик, часто упоминает свою мать? Что за инфантилизм?» Быть маменькиным сынком для меня — это самый большой комплимент. Помните, если кто читал, у меня в «Квартале» есть такой пассаж о том, что… «Многие говорят: «Мы выросли без отца, и поэтому не имеем мужских навыков, не умеем машину починить». Мы умеем многое другое. А машины нам чинят те, у кого были отцы». Вот это такая довольно… Конечно, я не отождествляю себя с героем, с Иваном Солюшиным, но под этой мыслью я подписываюсь.

Действительно, мне кажется, что у кого хорошие отношения с матерью — тот…

Ну нет, так бы я не сказал. Мне кажется, наоборот. Понимаете, если описывать как-то свой метод, в первых двух третях машина собирается, а в третьей она едет. Если уж говорить о нейтралке, пользоваться автомобильной терминологией. Но я не то чтобы люблю мягкий финал, просто мне кажется, действительно кульминация должна быть перед финалом, а потом ещё какое-то время повествование развивается — не на автопилоте, конечно, но просто оно так развивается, это такая достаточно логичная вещь. Я против того, чтобы обрывать на высшей точке. Это и в жизни так же, мне кажется.

Ну, таким и было, что я попросил об этом посвящении, потому что… Я вообще редко чего выпрашиваю у поэтов, тем более у своих литературных учителей, но стихотворение про Тарасика мне кажется таким важным и таким умным, и таким личным, и оно настолько про меня как-то, понимаете, что я попросил — и она посвятила. Ей было не жалко. Если кто не помнит:

Серый мышонок Тарасик
Продал свой белый матрасик,
Продал свой стол и комод
И устремился в поход.

В лодке из корочки дынной
Плыл он по речке пустынной,
Плыл, догоняя парóм.
Грёб лебединым пером.

Вдруг непогода завыла,
Стало не видно залива,
Дынная корка трещит,
Серый мышонок…

Насколько мне известно, мысль об этом сходстве высказал только Кадзуо Исигуро, когда я ему подарил «Living Souls» в английском переводе, и он сказал, что это почти такой же неподъёмный труд, как «Война и мир». В общем, ничего особенно лестного в этом определении я не вижу — хотя, конечно, приятно. На самом деле «ЖД» имеет в виду «Войну и мир», отсылается, реферирует к ней, как к одному из образцов.

Кстати говоря, я тут недавно прочёл про замечательный город Павлово, в котором мафия взяла власть, и поразился тем, как точно предсказан город Блатск. Вообще таких совпадений мне «ЖД» подкидывает больше, чем любая другая моя книга. Конечно, я не дерзаю сравнивать с «Войной и миром» это скромное…

Я заканчиваю эту детскую повесть — «92-й километр». Мне кажется она моей самой поэтичной прозой. И думаю, что «для подростков надо писать лучше, чем для взрослых», как сказал Маршак. Это не значит, что для взрослых надо писать хуже, но тут есть, конечно, какая-то правда. Потому что для того, чтобы подростка пробить с его могучей бронёй душевного здоровья, надо писать очень сильно, как Андерсен или как Петрушевская. Я не беру на себя такой наглости, но пытаюсь.

Из детских сегодня пишущих литераторов? Ну, кое-что хорошо у Тима Собакина, кое-что довольно интересно у Мурашовой. Ещё есть несколько авторов… Аня Старобинец, мне кажется. Вот когда она пишет для детей, она, по-моему, бывает и…

Я говорил много раз, братцы, о том, что поэма — как жанр ретардации, перестройки, отступления — пишется в конце оттепели и перед началом заморозка. Ну, это не моя мысль, это Лев Аннинский открыл когда-то в «Ядре ореха». Что там происходит с поэмой? Когда лирика перестаёт существовать, дышать, поэма имитирует лирические усилия — или подводит итоги, или пытается выработать нарратив. Помните, когда Николай Тихонов в 20-е годы пытается с Лидией Гинзбург обсудить, как продвигать лирический материал на большие расстояния, Лидия Гинзбург так с лёгким презрением формалистки пишет: «Он изложил мне шесть способов такого продвижения. Каюсь, я не запомнила». Ну, ясно, что Николай Тихонов говорил…

Нет, абсолютно не случайное. По сочинениям Слепаковой раскидано огромное количество таких «приветов» её ученикам — не только мне, их было довольно много. Но мне — бо́льшая часть, потому что я просто как-то больше маячил у неё перед глазами.

Поэты Быков, Степанцов
Преображаются в бойцов,
Охотно жрут сгущёнку,
Делают плакат,
Там митингуют, там дерутся
Под сенью хлипких баррикад.

Это описание 1991 года. И оно тоже такое вполне себе в её поэме. Да, у неё много было таких «приветов». Это такой способ поэта обозначать среду, референтную группу.

Нет. Видите ли, если бы признаком физиологического старения была любовь к новым молодым, физиологическое старение было бы прелестным состоянием. Но обычно главным признаком физиологического старения является брюзжание о том, что молодые — это вырожденцы, что они не людены, а наоборот, что они обезьяны. У меня были про это стишки такие. Это короткое стихотворение, оно называется «Ронсаровское».

Как ребёнок мучит кошку,
Кошка — мышку,
Так вы мучили меня —
И внушили понемножку
Мне мыслишку,
Будто я вам не родня.

Что из высшей или низшей,
Вещей, нищей —
Но из касты я иной;
Ваши общие законы
Мне знакомы,
Но не властны надо…

В общем, всё прозаично: я пишу на Libretto Toshiba, на маленьком удобном компьютере, к которому подключена внешняя клавиатура. Надеюсь, что это не product placement. Пишу за столом. Я люблю, чтобы стол стоял как-то лицом к окну, чтобы я сидел лицом к окну. Мне это почему-то нравится. Как говорил Твардовский: «Русский писатель любит отвлекаться». Я люблю выглянуть в окно. Люблю разложить пасьянс, когда мысль не идёт или когда я устал. Люблю сыграть в «Эрудита». В остальном я, как правило, какими-то ухищрениями не пользуюсь.

Иное дело, что замечательно сказала Агата Кристи: «Лучше всего придумывать сюжеты, когда лежишь в ванной и ешь яблоки». Сюжеты в ванной хорошо придумывать,…

Ну, наверное, Перу, потому что… Америку я тоже очень люблю. Понимаете, я могу приспособиться ко многому, но люблю я всё-таки свои разношенные сапоги, свой дом, свою улицу и, в общем, свой район, квартал, ну и свою студию «Эха Москвы». Это во мне животное.

Если человек совсем избавится от имманентности, он жить не сможет. Сколько бы сейчас после моей лекции об эмиграции, сколько бы эмигранты дружно ни кинулись кричать, как они счастливы, как им хорошо без родины, они как-то слишком наглядно, мне кажется, своими воплями подтверждают мою правоту. Есть среди них и вменяемые критики, но их очень мало, а много какого-то озлобления странного. Можно спорить о самом понятии «родина», о его…

Нет, что вы? Книги-интервью, книги устных рассуждений, разговоров — они есть и с Лемом, есть и с Набоковым («Strong Opinions»), да и с кем только нет. И я сейчас как раз, когда сам составляю «Один» — книжку, которая скоро выйдет в издательстве «АСТ», я надеюсь,— я как раз стараюсь педалировать там, усилить какие-то моменты устного общения. Я не собираюсь приглаживать устную речь до письменной.

Что касается аналогий с Бродским. У меня, конечно, есть эта книга, настольной она не является. Есть у меня ещё и большая книга интервью с Бродским «Иосиф Бродский. Большая книга интервью», Валентина Полухина. Есть вообще довольно много его текстов, в разное время высказанных и напечатанных, и…

Нет конечно. Тут, кстати, очень много вопросов по прохождению «Квартала». «Квартал» — это мой роман, роман-прохождение. Роман, который одновременно является, по-моему, и довольно забавным чтением, увлекательными полезным, но самое главное — это способ приобрести финансовую независимость. Это 150 духовных упражнений, рассчитанных (ну, 90 на самом деле, я сейчас делаю расширенную версию, но пока 90) на три месяца, 90 глав. Надо каждый день проделывать духовные упражнения — и тогда по окончании этого вы получите деньги, потому что вы станете духовно независимым человеком, которому деньги не нужны. Очень многие люди прошли уже «Квартал», и, в общем, я рекламаций пока не получал. Но особенно…

Ну, как не быть? Конечно, есть. Я имел в виду опыт Пастернака, когда этот роман писал. И я, как раз тому же Мочалову его надписывая, отметил, что ему преподносится некоторый гибрид «Доктора Живаго», «В тупике» и большинства русских революционных романов. Ну, откуда мне знать было ту реальность, как не из русской прозы? Хотя любой человек, проживший 90-е годы, примерно знает, как оно было в Петрограде 1918 года. С «Доктором Живаго» её роднит проблематика, конечно, и опыт истории русского христианства. Никто этого не понял, к сожалению. Но тот мальчик, который там появляется, если вы помните роман,— это такой образ русского христианства, с которым вот это случилось. Это довольно страшная…

Не знаю. Мне очень нравится Тбилиси, мне нравится Куско в Перу, мне нравится Нью-Йорк, мне ужасно нравится в Штатах и вообще Чапел-Хилл, университет в Чапел-Хилл, и Принстон мне нравится. Многое мне нравится. Раньше моей любимой точкой на свете был Крым. Вот почему я с такой тоской воспринимаю происходящее сегодня. Я одного друга встретил недавно, он говорит: «А я всё равно поеду в Крым на бардовский фестиваль, потому что это не наш Крым, а мой Крым». Хорошая отмазка такая. Даже это не отмазка, а он, наверное, искренне говорит. И я бы мог тоже сказать, но я не могу. Понимаете, вот не могу переступить через это! Слишком всё во мне протестует против того, чтобы сейчас туда поехать, потому что это тот Крым, где…

Нет, это ни то, ни то. Ну, как вам сказать? Будем откровенны. Это стихи о том, что после первой любви всё время… Ну, как вот фрейдисты считают, что в каждой женщине мужчина ищет мать (что, по-моему, не совсем верно). В первой любви всегда есть невероятная полнота, невероятная сила и острота чувства, поэтому всю жизнь этому первому опыту как-то бессознательно подражаешь. Во всяком случае, так было в моей биографии. Эти стихи написаны о женщине, с которой у меня действительно была довольно долгая любовь. И потом уже, когда мы все успели и развестись, и пережениться, и она замуж вышла и уехала, она вернулась сюда ненадолго, и была между нами такая кратковременная, но сильная вспышка прежней страсти,…

Ну, если бы я знал, как лечить эту болезнь, уже бы я, наверное, решил главную проблему человечества. Есть намёки, как мне кажется, в романе «Трудно быть богом» и в фильме Германа: как может Румата спасти Арканар, можно ли вообще спасти Арканар, и есть ли у спрута сердце? Единственное, что можно сделать для этих людей,— это погибнуть у них на глазах. Ничем больше их не проймёшь. Я могу вас утешить одним. Как мне кажется, жестокость ради жестокости нравится очень небольшому проценту, очень небольшому количеству людей, а большинство людей — всё-таки здоровые. Жестокость — это душевная болезнь, и я совершенно с этим солидарен.

И потом, вот что ещё хорошо. Понимаете, мерзавцы с большим трудом…

Вы имеете в виду садовника Могришвили. Дело в том, что то, что он садовник — довольно принципиальная вещь, потому что это такая попытка развить идеи доктора Живаго, который полагает историю лесом, запущенным садом, если угодно, и такой апофеоз природного начала, который видится ему в дохристианской государственности, побеждается и разрывается христианством. Это очень тонкая и прекрасная мысль. Мне хотелось показать, что такое садовник, каким властителем будет человек, который обожествляет природность, именно выживание, ползучую силу жизни, адаптивность, приспособляемость, торжество слепого роста — такую биологию, государство биологического выживания, лишённое принципов. С…

Положительно отношусь, но пока как-то нет желания. Понимаете, с экранизацией прозы получается очень хорошо. Есть люди, которые предлагают у меня купить так называемый опцион, купить право на эту экранизацию. Я всегда его охотно даю. Они его покупают за копейки и потом не снимают. То есть деньги, хотя и минимальные, получены, а позор избегнут. Кстати, так же у меня с большинством пьес, которые куплены театрами, репетировались, а потом не были доведены до сцены по разным причинам. То есть в результате я получил львиную долю своего удовольствия — поприсутствовал на репетициях, позаключал скромные договоры, подавал какие-то замечания для господ-актёров, как это Гоголь называл. А потом провал не…

Это ответ на иронические стихи о Серове. Меня вообще удивило, что многие почему-то обиделись, им показалось, что это неуважение. На самом деле там же рассматриваются разные версии, почему люди стоят в этой очереди. Одна — потому что они привыкли стоять в очередях. Другая — потому что Серов становится такой же святыней, как пояс Богородицы, которому поклоняются, не думая. Третья — что люди хотят увидеть настоящие человеческие лица (эта гипотеза многажды высказывалась). И заканчивается это тем, что люди действительно стоят как бы в очереди за прозрением, за новым пониманием. Потому что если даже на Владимира Путина эта выставка так подействовала, что он заговорил о ленинских ошибках, может быть,…

Видите ли, мне примерно понятно, когда я берусь писать, что я хочу сказать. Но как я это скажу, куда меня приведёт рифма, какие ходы мне подскажет композиция, я никогда не знаю. И я вам больше скажу. Примерно через час-два наступает счастливое озарение — и в стихотворении появляются четыре хорошие строчки, которые нравятся мне, дописываешься всё-таки до них постепенно. Это как БГ сказал... Я его как-то спросил, есть ли у него секрет написания хорошей песни, и он сказал: «Да, очень просто. Надо перед этим неделю писать плохие — и тогда в конце недели вы напишете хорошую». Я боюсь, что так же и здесь — надо действительно сначала писать два часа, а на третий дописываешься до чего-нибудь хорошего.

Я не могу ответить, почему оно мне оказалось духовно ближе. Наверное, потому, что я воспитан в христианской культуре. А может быть, потому, что христианство соответствует моим эстетическим вкусам. А может быть (и это самое вероятное), потому, что христианство — это самое лучшее, что появилось в человеческой истории. Вот только так я вам могу ответить. Оно же оказалось ближе и чем буддизм, и чем ислам, и чем синтоизм, и чем разнообразные секты. Почему только иудаизм? Оно мне оказалось ближе всего. Наверное, полярностью своей ближе, тем, что оно совмещает в себе и Уайльда, и Честертона…

Христианство — это не то или это, а это то и это в великолепной полноте, в изумительном единстве.…

«ЖД» был придуман очень давно. Я начал его сочинять за десять лет до публикации. Была такая идея, что есть некое таинственное коренное население России, которые не русские, не варяги, условно говоря, и не евреи, и не хазары, и вообще никто — таинственное, потаённое коренное население. Ну а потом у меня как-то в Чапел-Хилле, в Северной Каролине, случился очень увлекательный разговор с великим, по-моему, филологом, замечательным славистом Полом Дебрецени, и он мне сказал, что надо воспользоваться идеей, что Пушкин был представителем этого коренного населения и что этим коренным населением были негры. Потом, кстати, эта идея перекочевала в роман Брэйна Дауна, где я только соавтор, роман «Код…

Имеются в виду васьки — герои «ЖД», и тёмные — герои «Орфографии». Они сосуществуют очень просто. Васьки не являются тёмными. Васьки — это то коренное, забитое население, которого почти не видно, они лишены воли. А тёмные — это продукт разложения той самой системы, в которой есть васьки, варяги и хазары. Вот поэтому сегодня так много тёмных — потому что система разлагается. К сожалению, эта система больше нежизнеспособна.

Я говорил уже: это образ весёлый и талантливый, более всего, наверное, совпадающий с представлением некоторых героев Алексея Толстого. Образ России — всегда образ женский. И мне кажется, что если брать мои собственные какие-то предпочтения, то, наверное, больше всего на это похожа Катька из «Эвакуатора», а может быть, и Женька из «ЖД».

Прототип есть, рассказывать не буду. Ну, была такая девочка, которая абсолютно всю себя отдала служению ближним. Она есть, кстати говоря, и в «Списанных», она там появляется в виде Вали. Дело в том, что «враги человеку — домашние его» [Мф. 10:36], как мы помним. Она легко уходит из дома, как писал Толстой, «как легко уходят из горящего дома». Она ушла, конечно, потому что там никто её не понимал. Вы же помните, что на все её идеи отец всё время говорит: «Только через мой труп».

Ну да. В общем, я действительно считаю, что для меня публиковать свои мысли — это как хлеб и вода, это форма моего бытования. Если бы вы предложили мне очень много денег, отказаться от хлеба и воды я бы всё равно не смог.

Другое дело, что я бы с наслаждением отказался от львиной доли журналистской подёнщины. Да, её действительно очень много. Брать интервью мне надоело, а потом визировать их. Я бы охотнее роман пописал или вписал бы пару лишних глав в «Маяковского», потому что я продолжаю это делать. Конечно, я бы отказался от подёнщины. Но, с другой стороны, я считаю, что работа дисциплинирует. Если человек не будет вставать по утрам и идти в школу, в университет, в редакцию, он просто разлагаться…

Естественно, когда я писал «Жизнь выше литературы…», я делал это иронически. На самом деле:

Жизнь не стоит того, чтоб жить,
тем более умирать.
Нечем особенно дорожить,
нечего выбирать.
Месиво, крошево, тесто, печево, зелье,
белье, сырье —
Пусть её любят те, кому нечего делать,
кроме неё.

— это написал я когда-то вполне искренне. Конечно, литература интереснее, литература концентрированнее. Вообще всё вторичное — всё, в чём реальность как бы преломлена — всегда интереснее реальности. Реальность — это сырьё, сырая нефть. Точно так же, как не интересны имманентные вещи: место рождения, имя, фамилия, род, пол. Интересно то, что вы сделали из этого.…

Очень просто совмещается.

Всякая безысходность имеет свой исход, всякая безысходность имеет предел. В какой-то момент человек начинает видеть свет в конце тоннеля, видит абсурд, уровень абсурда, который действительно превосходит всё, что можно себе представить. Я очень не люблю ситуацию абсурда в стране. Она меня раздражает безумно именно потому, что она порождает ситуацию неуважения людей друг к другу, а это, по-моему, отвратительно.

Ничего в этом нет необычного. Я купил эти «Жигули» седьмые в 2000 году. Как сейчас помню, именно им я обязан романом «Оправдание», потому что… Я рассказывал много раз эту историю. Я придумал «Оправдание» году ещё в 1998-м и очень многим людям предлагал этот сюжет написать. И мне все говорили, что это написать невозможно, потому что это будет либо кощунственно, либо неубедительно; и вообще само это предположение, что Большой террор был большой проверкой, художественно никак не может быть обоснованно.

Ну а потом, как сейчас помню, Ирку и тогда ещё годовалого Андрюшу я вёз на дачу и уже перед самой дачей пропорол жестоким образом колесо. Пропорол настолько… Ну, я даже не знаю, что это было, но надо…

Расскажу с удовольствием, хотя уже много раз рассказывал.

Там придумана была история, что этот ребёнок, который должен родиться от варяжки и хазарки или, условно говоря, от коренного населения и варяжки (там разные же есть версии), что этот ребёнок… Поначалу какой был сюжет? Весь мир травит Ашу, и когда она рожает наконец этого антихриста, такого страшного красавца, уже с зубами, ногтями, кудрявого, красивого, то становится понятно, что этому миру так и надо. Он выходит из неё, губит её, и становится ясно: да, они пытались его остановить, а мир его заслужил.

Я стал рассказывать эту историю Айтматову, как сейчас помню, в самолёте. Летели мы в Баку на какое-то мероприятие. Я ему…

Знаете, роман «Икс» написан, в общем, на реальных событиях. Слово «ТАРОП» я подсмотрел на акварелях одной девушки, которая как раз пережила тяжёлую мозговую травму и возвращалась, возрождалась к жизни благодаря своим рисункам. Меня потрясли её картины. Очень страшные, действительно страшные видения её посещали. И потом она училась рисовать, как ребёнок, были нарушены пропорции у персонажей: огромные руки, огромные губы. В общем, я помню, что там была картина, где на молодёжь, сидящую за столом, опускается огромная плита, на которой написано «ТАРОП». Что такое этот ТАРОП, я так и не узнал, но тем страшнее было.

Даша, «Квартал» — это книга, которая, в общем, задумана как автобиографический роман, это такая книга о себе, но поскольку никто не будет слушать человека, просто так о себе рассказывающего, она написана вот в такой форме. Вот как можно снять биографию в форме ток-шоу… Скажем, фильм «Головоломка» — это семейная драма, сделанная в формате мультфильма для взрослых, очень комического, о работе головного мозга. Это забавно, можно так сделать.

«Квартал» — это самая исповедальная моя книга, но она написана в форме такого (да, может быть, вы правы) троллинга. Иное дело, что если вы проделаете действительно все эти 90 упражнений, которые рассчитаны на 90 дней вашей жизни, с 15 июля по 15 октября, у…

Нет, не отнимает. Понимаете, публицистика — это канализация, что ли, такой отвод для тех эмоций, которые не лезут в прозу и которые прозе бы повредили. Если я напишу лишнее «письмо счастья», то это не значит, что я напишу меньше лирики. Когда мне захочется писать лирику, я отложу всё в сторону и напишу. Собственно, у меня книжка лирики только что и вышла, называется она «Ясно». Понимаете, это тоже отвод — отвод тех эмоций, которые не надо вставлять в лирику. Очень многие поэты до меня делали большую ошибку: они пытались в лирику вставлять вещи, не лезущие в стих. Это делать совершенно не нужно. Нужно вести, как сказал Паустовский, «многопольное хозяйство».

Да вот не гарантируют, Ирина! В том-то всё и дело, что они предлагают более мягкий вариант этого тоталитаризма, когда вам страшно иметь своё мнение, когда вам страшно выпасть, отпасть от этого соска, к которому вы всё время подключены. Вы замечаете, что без iPhone (ну, хорошо, без какого-нибудь более дешёвого устройства) уже немножко чувствуешь себя отнятым от материнской груди. Или скажем иначе: как старец, забывший зубы. Помните эту чудесную набоковскую фразу: «Кошмар старика — забыть зубы. Кошмар юноши — расстёгнутая ширинка»? Вот ты чувствуешь себя, как старец, забывший зубы. Когда я его рядом не вижу, у меня возникает чувство странной неполноты. Это подсаженность уже, ничего не…

Лёша Дидуров, о котором я всегда вспоминаю с радостью, потому что это одно из самых светлых моих воспоминаний, был моим старшим другом и литературным учителем. В его кабаре, которое он так бескорыстно, так прекрасно создал для всех молодых поэтов Москвы, все сколько-нибудь значительные московские поэты успели побывать и почитать. Я помню там и Степанцова, и Вишневского, и Чухонцева помню там, и Кабыш, и Коркию… Да и Володя Алексеев там пел, и Цой там появлялся (правда, задолго до меня — когда я туда пришёл, Цой был уже во славе), и Окуджава там пел несколько раз, Скородумов. Дидуров создал действительно удивительную среду для молодых талантливых людей. Простите уж, что я себя причисляю к этой…

Айтматов как раз не слишком нравоучителен. Да, у него есть такая немножко нарочитая, немножко архаическая дидактичность. У Искандера она пародийна, у него – скорее педалирована. Но я не думаю, что Айтматов дидактичен. Наоборот, Айтматов возвращал советскому читателю чувство неприкрытого трагизма – например, как в повести «Ранние журавли». Она чудовищна по безысходности… я до сих пор с содроганием вспоминают ее жуткий открытый финал, абсолютно жуткий.

Ну или там «Прощай, Гульсары!». Дидактические вещи у  него  – может быть, «Белый пароход», может быть, в каком-то смысле… хотя она тоже такая слезная. Может быть,  «Тополек мой в красной косынке» или «Первый…

Ну, по-разному. Мне кажется, что всё-таки «ЖД» — это абсент. Так мне кажется. А вообще это же не моё сравнение. Когда-то Сорокин сказал: «Пелевин — травка, а я — героин». Легко сейчас, в наши дни, за такое сравнение подпасть под статью о пропаганде наркотиков. Я надеюсь, никто не додумается эту метафору Сорокину припоминать. Я бы, пожалуй, всё-таки сравнил «Эвакуатор» с каким-нибудь эдаким подростковым слабым вином. А скажем, «Квартал» — по-моему, это хорошая такая водка, неплохая, Wyborowa как минимум.

Из чужих текстов, действительно обжигающих нёбо, Набоков — это очень хороший коньяк, очень качественный. А скажем, большая часть писателей советских шестидесятых годов — ну, это…

Всё, что я могу сказать о теодицеи, я попытался сказать в лекции о Блаженном Августине. Вообще в число моих пяти любимых книг всегда входила «Исповедь» — и не потому, что Гуссерль называет её главной книгой, которую надо читать всем, кто думает о природе времени. Нет, «Исповедь» правильно готовит человека к принятию христианства, как бы размягчает душу — она может после этого вместить. Теодицея — это чрезвычайно сложная концепция; богооправдание, как Бог терпит зло. Очень трудно к этому прийти.

Однажды один хороший поп (кстати, физик в прошлом и замечательный боксёр, успешно отмахавшийся от нескольких напавших на него сектантов; огромный мужик, косая сажень в плечах) пришёл ко мне…

Это всё равно, что спрашивать: «А ваши упражнения со штангой не мешают вам ставить спортивные рекорды?» Нет, это тренировка, это поддержание себя, что ли, в поэтическом тонусе. Иногда я пишу серьёзные стихи, довольно много, печатаю их в книжках или в толстых журналах. Ну, в журналах сейчас реже, они в книжках выходят. Почитайте мою книжку «Ясно», она недавно вышла, там довольно большой процент абсолютно серьёзной лирики. Ну а писать каждую неделю несколько политических строчек — это вы себя просто держите таким образом в тонусе: вы репетируете какие-то формальные вещи, какие-то формальные открытия, уточняете для себя вещи, связанные с семантическим ореолом разных размеров.

Можно ли…