Каков процент импровизации в ваших лекциях?

Не знаю, я думаю, что я снял бы во-первых,  о приключениях россиянина за границей, но это не было бы связано с евробюрократией, а это было бы связано с обретением новой идентичности.  Я снял бы историю, наверное, современного подростка, который оказывается в трудном классе и пытается в нем завоевать, отвоевать себе место. И я, наверное, снял бы хорошую любовную историю… Я не вижу, к сожалению, любовных историй в современной России в современном кино. Понимаете, всех ведь обычно занимает история гендерной идентичности, которая, по-моему, совсем неинтересна. Людей занимает проблема как совместить, условно говоря, секс и отношения. Как в «Интиме», например: возможен ли секс без…

Да я его написал, называется он «Нулевые», там пять частей. Опубликована только одна – «Списанные». Остальные – это «Убийцы» (история дела Антонины Федоровой и Александры Иванниковой одновременно), «Камск» (история ленского наводнения), «ЖЗЛ» и «Американец» (история того же героя Сергея Свиридова, который возвращается из эмиграции). Десять-пятнадцать лет нам происходит действие. Но я не хочу его печатать; более того, я не уверен, что его надо печатать.

Понимаете, в чем дело? Писать эпохальный роман хорошо, когда есть эпохальное время на дворе. Сегодня это не тот жанр, в котором надо выступать. Мне вообще кажется, что время эпических романов закончилось. Сегодня надо писать…

Не относитесь к этому слишком серьезно. «Квартал» — это такой автобиографический роман в странной форме. Кстати, если уж говорить об автобиографическом романе. Это способ рассказа о себе. Но для меня «Квартал» — это способ освободиться от привычных и ненужных связей, переместить себя в новый контекст, а это всегда приводит к повышению благосостояния. Но это абсолютно вторичное, абсолютно побочное следствие. Помните, как у Кушнера стихотворение «Побочный эффект». Побочные следствия, о последствиях приема лекарства. Мне кажется, что главное в «Квартале» — освобождение от заштампованного, рутинного порядка жизни, и попытка перевязать некоторые связи после 35 лет. Во всяком случае, когда я…

В Америке нет понятия «провинция». Оно было во времена фронтиров, когда на передовом крае «молодой Запад» (как называл это Ленин) осваивается, когда эта волна цивилизации как бы катится по Америке. Действительно, тогда все было неравномерно. Но на самом деле, вот сейчас я живу в местности примерно сельской. Стоит проехать три минуты, я оказываюсь в абсолютно городском месте, почти центре города. Соответственно, ощущения провинции у меня нет потому, что я ведь всегда жил, очень много времени проводил в Чепелеве, на даче своей. Или в «Березках», любимом пансионате. И у меня ровно такой же пейзаж здесь, ровно с теми же грибами. Но проблема в том, что до Чепелева час ехать, а иногда и два, в пробках. А…

Конечно, стоит. Совершенно не важно, где вы будете проходить «Квартал». Вы можете этот квартал начертить и в месте релокации, эмиграции, бегства, жизни. Это не важно. Там же вещи, за которые вас не посадят. Разве что там надо дать по морде в одном упражнении, но, как выясняется в конце, давать не надо. «Квартал» ведь проходится с единственной целью – вырваться из привычных связей.

Я совершенно не скрываю: я могу сказать, по какому принципу построены все эти упражнения. Надо вырвать себя из паутины ложных связей, из цепочек ложных долгов, из обязательств, из квазиважных дел. «Квартал» превращает вашу жизнь на время в тотальный разрыв. Причем «Квартал» можно проходить с женой, с…

Да, довольно часто:

В России проблемы со вкусом,

То есть вкус ее, кажется, стух.

Я бы был недоумком и трусом,

Побоявшись сказать это вслух.

Вот проснулся и записал. Я сделал из этого стихотворение. Иногда это совершенно какие-то полубредовые, но, может быть, гениальные озарения:

Мы делаем чаши, но чаши не цель;

Учил же нас Кроули, тот, что Алистер,

Что вся наша жизнь – бесконечная щель,

В которую чаша должна провалиться.

Откуда это? Но рифма очень хорошая, забавно. Вообще, стихи, как учил нас Лосев, лучше всего сочиняются в первый…

Мне – помогает жить. А писать – как следствие. Сказать, что я глупею или умнею от любви – нет. Я помню, у нас с Улицкой был диалог. Она говорила, что глупела от любви при любых обстоятельствах. Не то чтобы глупела, а слабела, и это не позволяло какие-то вещи додумывать и договаривать до конца. Но у меня все-таки этого нет, для меня любовь – это формат общения. И всегда так получилось, если искать какую-то общую черту у моих жен или тех женщин, с которыми у меня были долгие и счастливые отношения,  – это были женщины, с которыми мне нравилось разговаривать, в которых я находил не эхо, а именно гениальный ответ, додумывание такое.

Иной раз Катька что-нибудь такое скажет, и жить хочется. Что-нибудь…

Писателем не становятся. Я стал журналистом, а уж потом… Ну, журналист — это форма моего бытования в мире. Писатель — это не профессия, а это болезнь профессиональная или состояние души. А журналистика и педагогика позволяют мне с этой болезнью наиболее таким вменяемым образом, наиболее адекватным образом существовать.

Выбрал ли бы я профессию журналиста? С высокой степенью — да. А если и нет, то профессию адвоката, она мне кажется сейчас наиболее важной. У нас вот с Резником был этот разговор, где я ему сказала: «А вот какой смысл вашей профессии, если 99,9% приговоров — обвинительные?» Он: «Добиться смягченного приговора, добиться другой статьи, добиться внимания…

Я думаю, что как и все душевно здоровые люди, я довольно смешлив. И меня как-то очень потешает такой абсурд бытия; то, что Мандельштам называл ситуацией «тотально смешного». «Зачем шутить, зачем острить? И без того все смешно». Помните это, когда Мандельштам, согласно воспоминаниям Георгия Иванова, с каким-то безумным смехом повторял:

Не унывай, садись в трамвай,
Такой пустой, такой восьмой.

Действительно «такой восьмой» ― это очень смешно. Меня рассмешить легко. Меня может рассмешить такой онтологический абсурдистский анекдот, насмешка над бытовым каким-то абсурдом, меня легко насмешить цитатой из школьного сочинения, легко меня рассмешить…

Нет, эта глава написана от лица Гордона. Как же это я не жалую? Это его взгляд. Понимаете, это его глазами мы смотрим на эту женщину. Точно так же, как глазами Миши мы смотрим на Павла Когана, на Бориса Слуцкого. Это глаза не любящие, это глаза человека, порожденного во многом больной эпохой, поэтому там объективировать как-то, распространять на автора эти взгляды совершенно невозможно. Мне как раз и кажется, что настоящая трагедия Цветаевой в том, что большинству людей она представлялась вот такой, как Гордону. Они гениальности не видели, а видели истерию и самомнение.