Почему христианство вам оказалось духовно ближе, чем иудаизм?

Понимаете, это связано как-то с движением жизни вообще. Сейчас очень мало нетипичных литературных техник. Все играют как-то на одному струне. «У меня одна струна, а вокруг одна страна». Все-таки как-то возникает ощущение застоя. Или в столах лежат шедевры, в том числе и о войне, либо просто люди боятся их писать. Потому что без переосмысления, без называния каких-то вещей своими именами не может быть и художественной новизны. Я думаю, что какие-то нестандартные литературные техники в основном пойдут в направлении Павла Улитина, то есть автоматического письма, потока мысли. А потом, может быть, есть такая страшная реальность, что вокруг нее боязно возводить такие сложные…

Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Ну конечно, может! На какой-то момент, естественно, может. В этом и ужас, понимаете? А иначе бы в чем ее опасность? И такие люди, как Милдред, такие женщины, как Милдред, на короткое время способны дать, даже в общем независимо от их истинного состояния, от их истинного интеллекта, интеллекта, как правило, довольно ничтожного, способны дать очень сильные чувства. И грех себя цитировать, конечно, мне лет было, наверное, семнадцать, когда я это написал:

Когда, низведены ничтожеством до свиты,
Надеясь ни на что, в томлении пустом,
Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты,
Мы были так собой, как никогда потом.

Дело в том, что вот моя первая любовь, такая первая…

Нет, я не ставлю перед собой неразрешимых задач. Я прекрасно понимаю, что у меня будет волновать происходящее в России, меня будет интересовать происходящее в русской культуре, в которой я какое-никакое (не могу сказать, что большое) место все-таки занимаю. Какое-то занимаю, безусловно. Сужу я об этом прежде всего по реакции на меня американских друзей – студентов, славистов. Так что нет, я не думал бросить то, что я там прожил и то, что я там видел и сделал. Иной вопрос, что писать по-английски я, конечно, буду. От этого никуда не денешься. Писание на английском делает речь более четкой. Переводить с английского я буду много. Вот «Март» переведу Кунищака, буду «Сорделло» заканчивать. Конечно, я…

Видите ли, у меня есть большая статья «Баллада об Асадове». Он обиделся на нее, но именно после этой статьи его опять начали много издавать. Никто вообще не знал, что он жив. Многие забыли, хотя его продолжали звать в какие-то библиотеки, воинские части. Асадов – значительное литературное явление. Это поэзия для советского нижнего этажа среднего класса. Этим людям нужна своя поэзия. Это поэтическая поп-культура, не лишенная ни морали, ни сюжетного чувства, ни формальных интересных находок. Безусловно, это важный человек. Понимаете, в Советском Союзе была довольно интеллигентная, довольно культурная попса (хотя это нельзя назвать попсой). Вот ушел со сцены Валерий Леонтьев. Сделал такое…

Никогда в жизни, и могу вам сказать, почему. Я всегда с такой степенью сосредоточенности работаю над текстом, что любые привходящие факторы (алкоголь, марихуана, даже лежание на слишком ярком солнце) меня отвлекают. Я иногда могу писать стихи в совершенно не располагающей к этому обстановке, как было в армии. Там с какой-то дополнительной силой вырывалось, может быть, на внутреннем протесте. Либо в условиях умеренного, неприхотливого, но все-таки комфорта. Мне, в общем, не нравится, когда меня отвлекают.

Марихуана – дело не в пропаганде наркотиков. Но марихуана меняет характер мышления. Она заметно снижает вашу собственную критичность. И при таком подходе, мне кажется, даже в…

Мне-то это знакомо, на меня доносов много написано, причем они написаны моими бывшими приятелями, которые никогда не могли простить, что я немножко умнее, немножко талантливее, немножко знаменитее. Поэтому сейчас они пишут доносы задним числом: «Как это так, Быкова и Акунина до сих пор можно купить, а нас нельзя и никому не надо?!».
Доносчиком руководят обычно два чувства, но бывает по-разному. Одно – зависть, это понятно. Это самый простой способ расправиться с конкурентом, с соседом, у которого красивая жена и хорошая машина. Это зависть, такая социальная зависть. Вторая вещь, которая руководит доносчиком, – это страх. Ему почему-то кажется, что если он сейчас донесет, то его не возьмут.…

Видите, я не буду врать: я всегда себе очень четко представлял читателя. Это как сила воды, которая тебя держит, сила воздуха, которая в аэродинамической трубе тебя поддувает (а у меня есть и такой опыт)… То есть это всегда чувство некоей… не скажу «толпы». Но, знаете, как облако лежит на воздушном столбе, и поэтому у него такой плоский спот. Поднимает меня какая-то тяга воздушная. И я примерно этого читателя, который не дает мне упасть, как вода не дает утонуть, как лед, – вижу человеком моего склада, безусловно, обостренно реагирующего на какие-то приметы, совпадения, музыкальные рефрены жизни. Это человек, чуткий к рефренам. И это, конечно, одиночка. Человек с некоторыми чертами,…

Я имел в виду судьбу русского христианства. Мальчик — это русское христианство. Понимаете, поскольку роман сокращен на треть… Он же был двухтомный изначально. И это, наверное, было плохо для него. Вот это сокращение, хотя его и улучшило, сделало в каком-то аспекте более динамичным, но оно и убрало некоторые важные мысли. Вот это перерождение детей, эти темные странные дети, которых дрессируют странные темные люди,— это то, что случилось, вообще говоря, с русской душой. Вот это я тогда имел в виду.

Я сейчас не очень уже помню, как это писалось, но помню, что для меня вот эти дети — да, это было символом такого нового варварства, такого вновь пришедшего, если угодно, и прежде всего, конечно,…

Да что вы! Он в хороших руках, профессиональных, способен на настоящие чудеса! Я как раз собираюсь сделать производственному роману некоторую метафизическую прививку. Мне кажется, что писать простой производственный роман — это скучно и бессмысленно. А вот написать производственный роман под таким метафизическим углом — это интересно, что я и сделал. Когда я погрузился в чтение по «Истребителю», я обнаружил тонны всякой литературы по винтам, лошадиным силам, строению колпака у самолета. Я все время задавал себе вопрос: «Неужели я все это делаю для того, чтобы написать очередной производственный роман?» С ужасом я понял: нет, я хочу этот роман скрестить с романом религиозным, и под этим углом…