Умер ли жанр производственного романа?

Да я его написал, называется он «Нулевые», там пять частей. Опубликована только одна – «Списанные». Остальные – это «Убийцы» (история дела Антонины Федоровой и Александры Иванниковой одновременно), «Камск» (история ленского наводнения), «ЖЗЛ» и «Американец» (история того же героя Сергея Свиридова, который возвращается из эмиграции). Десять-пятнадцать лет нам происходит действие. Но я не хочу его печатать; более того, я не уверен, что его надо печатать.

Понимаете, в чем дело? Писать эпохальный роман хорошо, когда есть эпохальное время на дворе. Сегодня это не тот жанр, в котором надо выступать. Мне вообще кажется, что время эпических романов закончилось. Сегодня надо писать…

Не знаю, я думаю, что я снял бы во-первых,  о приключениях россиянина за границей, но это не было бы связано с евробюрократией, а это было бы связано с обретением новой идентичности.  Я снял бы историю, наверное, современного подростка, который оказывается в трудном классе и пытается в нем завоевать, отвоевать себе место. И я, наверное, снял бы хорошую любовную историю… Я не вижу, к сожалению, любовных историй в современной России в современном кино. Понимаете, всех ведь обычно занимает история гендерной идентичности, которая, по-моему, совсем неинтересна. Людей занимает проблема как совместить, условно говоря, секс и отношения. Как в «Интиме», например: возможен ли секс без…

В Америке нет понятия «провинция». Оно было во времена фронтиров, когда на передовом крае «молодой Запад» (как называл это Ленин) осваивается, когда эта волна цивилизации как бы катится по Америке. Действительно, тогда все было неравномерно. Но на самом деле, вот сейчас я живу в местности примерно сельской. Стоит проехать три минуты, я оказываюсь в абсолютно городском месте, почти центре города. Соответственно, ощущения провинции у меня нет потому, что я ведь всегда жил, очень много времени проводил в Чепелеве, на даче своей. Или в «Березках», любимом пансионате. И у меня ровно такой же пейзаж здесь, ровно с теми же грибами. Но проблема в том, что до Чепелева час ехать, а иногда и два, в пробках. А…

Конечно, стоит. Совершенно не важно, где вы будете проходить «Квартал». Вы можете этот квартал начертить и в месте релокации, эмиграции, бегства, жизни. Это не важно. Там же вещи, за которые вас не посадят. Разве что там надо дать по морде в одном упражнении, но, как выясняется в конце, давать не надо. «Квартал» ведь проходится с единственной целью – вырваться из привычных связей.

Я совершенно не скрываю: я могу сказать, по какому принципу построены все эти упражнения. Надо вырвать себя из паутины ложных связей, из цепочек ложных долгов, из обязательств, из квазиважных дел. «Квартал» превращает вашу жизнь на время в тотальный разрыв. Причем «Квартал» можно проходить с женой, с…

Да, довольно часто:

В России проблемы со вкусом,

То есть вкус ее, кажется, стух.

Я бы был недоумком и трусом,

Побоявшись сказать это вслух.

Вот проснулся и записал. Я сделал из этого стихотворение. Иногда это совершенно какие-то полубредовые, но, может быть, гениальные озарения:

Мы делаем чаши, но чаши не цель;

Учил же нас Кроули, тот, что Алистер,

Что вся наша жизнь – бесконечная щель,

В которую чаша должна провалиться.

Откуда это? Но рифма очень хорошая, забавно. Вообще, стихи, как учил нас Лосев, лучше всего сочиняются в первый…

Мне – помогает жить. А писать – как следствие. Сказать, что я глупею или умнею от любви – нет. Я помню, у нас с Улицкой был диалог. Она говорила, что глупела от любви при любых обстоятельствах. Не то чтобы глупела, а слабела, и это не позволяло какие-то вещи додумывать и договаривать до конца. Но у меня все-таки этого нет, для меня любовь – это формат общения. И всегда так получилось, если искать какую-то общую черту у моих жен или тех женщин, с которыми у меня были долгие и счастливые отношения,  – это были женщины, с которыми мне нравилось разговаривать, в которых я находил не эхо, а именно гениальный ответ, додумывание такое.

Иной раз Катька что-нибудь такое скажет, и жить хочется. Что-нибудь…

Я сам с собой не соревнуюсь, потому что стихи же не я пишу, они как бы даются. Я четко понимаю, что мои новые стихи впереди, мои другие стихи, не похожие ни на что. А вот лучшие? Вряд ли я напишу что-то лучше «Постэсхатологического», которое я написал в 21 год («Наше свято место отныне пусто…»), вряд ли я напишу что-то лучше «Пятнадцатой баллады» («Если б был я Дэн Браун…») или моего самого любимого стихотворения – «Сказки о рыбаке и рыбке»… Вообще, лучшее  стихотворение мое звучит так:

Я мало жил, но я изведал

И тьму, и свет.

Небесной Родины я не предал –

Что нет, то нет.

Земную предал неоднократно,

И…

Нет, я не ставлю перед собой неразрешимых задач. Я прекрасно понимаю, что у меня будет волновать происходящее в России, меня будет интересовать происходящее в русской культуре, в которой я какое-никакое (не могу сказать, что большое) место все-таки занимаю. Какое-то занимаю, безусловно. Сужу я об этом прежде всего по реакции на меня американских друзей – студентов, славистов. Так что нет, я не думал бросить то, что я там прожил и то, что я там видел и сделал. Иной вопрос, что писать по-английски я, конечно, буду. От этого никуда не денешься. Писание на английском делает речь более четкой. Переводить с английского я буду много. Вот «Март» переведу Кунищака, буду «Сорделло» заканчивать. Конечно, я…

Видите ли, у меня есть большая статья «Баллада об Асадове». Он обиделся на нее, но именно после этой статьи его опять начали много издавать. Никто вообще не знал, что он жив. Многие забыли, хотя его продолжали звать в какие-то библиотеки, воинские части. Асадов – значительное литературное явление. Это поэзия для советского нижнего этажа среднего класса. Этим людям нужна своя поэзия. Это поэтическая поп-культура, не лишенная ни морали, ни сюжетного чувства, ни формальных интересных находок. Безусловно, это важный человек. Понимаете, в Советском Союзе была довольно интеллигентная, довольно культурная попса (хотя это нельзя назвать попсой). Вот ушел со сцены Валерий Леонтьев. Сделал такое…

Никогда в жизни, и могу вам сказать, почему. Я всегда с такой степенью сосредоточенности работаю над текстом, что любые привходящие факторы (алкоголь, марихуана, даже лежание на слишком ярком солнце) меня отвлекают. Я иногда могу писать стихи в совершенно не располагающей к этому обстановке, как было в армии. Там с какой-то дополнительной силой вырывалось, может быть, на внутреннем протесте. Либо в условиях умеренного, неприхотливого, но все-таки комфорта. Мне, в общем, не нравится, когда меня отвлекают.

Марихуана – дело не в пропаганде наркотиков. Но марихуана меняет характер мышления. Она заметно снижает вашу собственную критичность. И при таком подходе, мне кажется, даже в…