В «Квартале» вы писали, что жанр беседы уходит в прошлое, что часто не с кем поговорить. Что вы имели в виду?

Я думаю, что как и все душевно здоровые люди, я довольно смешлив. И меня как-то очень потешает такой абсурд бытия; то, что Мандельштам называл ситуацией «тотально смешного». «Зачем шутить, зачем острить? И без того все смешно». Помните это, когда Мандельштам, согласно воспоминаниям Георгия Иванова, с каким-то безумным смехом повторял:

Не унывай, садись в трамвай,
Такой пустой, такой восьмой.

Действительно «такой восьмой» ― это очень смешно. Меня рассмешить легко. Меня может рассмешить такой онтологический абсурдистский анекдот, насмешка над бытовым каким-то абсурдом, меня легко насмешить цитатой из школьного сочинения, легко меня рассмешить…

Нет, эта глава написана от лица Гордона. Как же это я не жалую? Это его взгляд. Понимаете, это его глазами мы смотрим на эту женщину. Точно так же, как глазами Миши мы смотрим на Павла Когана, на Бориса Слуцкого. Это глаза не любящие, это глаза человека, порожденного во многом больной эпохой, поэтому там объективировать как-то, распространять на автора эти взгляды совершенно невозможно. Мне как раз и кажется, что настоящая трагедия Цветаевой в том, что большинству людей она представлялась вот такой, как Гордону. Они гениальности не видели, а видели истерию и самомнение.

Я сам с собой не соревнуюсь, потому что стихи же не я пишу, они как бы даются. Я четко понимаю, что мои новые стихи впереди, мои другие стихи, не похожие ни на что. А вот лучшие? Вряд ли я напишу что-то лучше «Постэсхатологического», которое я написал в 21 год («Наше свято место отныне пусто…»), вряд ли я напишу что-то лучше «Пятнадцатой баллады» («Если б был я Дэн Браун…») или моего самого любимого стихотворения – «Сказки о рыбаке и рыбке»… Вообще, лучшее  стихотворение мое звучит так:

Я мало жил, но я изведал

И тьму, и свет.

Небесной Родины я не предал –

Что нет, то нет.

Земную предал неоднократно,

И…

Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.

Видите ли, ни о каком кризисе жанра применительно к Пелевину точно говорить нельзя. Потому что пелевинские самоповторы не означают, что он не может написать хорошую книгу. Может. Но по разным причинам не считает нужным.

Что касается своего какого-то кризиса жанра, то, простите меня, говорить так следовало бы, наверное, значило бы гневить бога. Я вот уж на что пожаловаться не могу, так это на какой-то кризис в последнее время. Мне сейчас пишется как-то гораздо лучше, чем раньше. Другое дело, что я выпускаю романы не каждый год, но я могу себе это позволить. У меня нет контракта, который обязывал меня это делать. И я могу себе позволить роскошь проживать роман. Проживать его год, два, если…

Я не делаю здесь гендерных различий. Более того, я никого не невротизирую. Я внушаю им некоторое здоровое, как мне кажется, тщеславие. А тщеславие невротизирует само по себе. Они немножко начинают стремиться к чему-то большему. Видеть сны о чем-то большем. Вообще, невротизация детей, если отбросить негативную модальность этого слова, оценочность, это не так уж плохо. Ребенок должен нервничать относительно своего статуса, он должен хотеть быть лучше, в нем должна сидеть конкуренция. Пушкин говорил: «Зависть — сестра соревнования, следственно, хорошего роду». Даже болезненные проявления зависти имеют, в общем, нормальное и, я бы сказал, вполне благородное происхождение. То…

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Я не могу ответить, почему оно мне оказалось духовно ближе. Наверное, потому, что я воспитан в христианской культуре. А может быть, потому, что христианство соответствует моим эстетическим вкусам. А может быть (и это самое вероятное), потому, что христианство — это самое лучшее, что появилось в человеческой истории. Вот только так я вам могу ответить. Оно же оказалось ближе и чем буддизм, и чем ислам, и чем синтоизм, и чем разнообразные секты. Почему только иудаизм? Оно мне оказалось ближе всего. Наверное, полярностью своей ближе, тем, что оно совмещает в себе и Уайльда, и Честертона…

Христианство — это не то или это, а это то и это в великолепной полноте, в изумительном единстве.…

У меня есть несколько любимых современных режиссеров: в их числе и Гигинеишвили, и Тодоровский, и очень мне нравится то, что делает Пежемский. Ну, разные есть люди. Но я абсолютно не верю в то, что экранизация моих сочинений возможна. Дело даже не в том, что я вот считаю свою прозу такой принципиально непереводимой на язык кино. Я считаю, что просто не выдуман ещё тот почерк, тот язык, которым надо это в кино пересказывать. И сам бы я этого делать не смог. Было бы очень хорошо, если бы, скажем, «Эвакуатора» снял Абдрашитов. Но Абдрашитов занят собственными делами и собственными проектами, и вряд ли ему каким-то образом до меня.