Кто бы мог экранизировать ваш роман «Эвакуатор»?

Я сам с собой не соревнуюсь, потому что стихи же не я пишу, они как бы даются. Я четко понимаю, что мои новые стихи впереди, мои другие стихи, не похожие ни на что. А вот лучшие? Вряд ли я напишу что-то лучше «Постэсхатологического», которое я написал в 21 год («Наше свято место отныне пусто…»), вряд ли я напишу что-то лучше «Пятнадцатой баллады» («Если б был я Дэн Браун…») или моего самого любимого стихотворения – «Сказки о рыбаке и рыбке»… Вообще, лучшее  стихотворение мое звучит так:

Я мало жил, но я изведал

И тьму, и свет.

Небесной Родины я не предал –

Что нет, то нет.

Земную предал неоднократно,

И…

Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.

Видите ли, ни о каком кризисе жанра применительно к Пелевину точно говорить нельзя. Потому что пелевинские самоповторы не означают, что он не может написать хорошую книгу. Может. Но по разным причинам не считает нужным.

Что касается своего какого-то кризиса жанра, то, простите меня, говорить так следовало бы, наверное, значило бы гневить бога. Я вот уж на что пожаловаться не могу, так это на какой-то кризис в последнее время. Мне сейчас пишется как-то гораздо лучше, чем раньше. Другое дело, что я выпускаю романы не каждый год, но я могу себе это позволить. У меня нет контракта, который обязывал меня это делать. И я могу себе позволить роскошь проживать роман. Проживать его год, два, если…

Я не делаю здесь гендерных различий. Более того, я никого не невротизирую. Я внушаю им некоторое здоровое, как мне кажется, тщеславие. А тщеславие невротизирует само по себе. Они немножко начинают стремиться к чему-то большему. Видеть сны о чем-то большем. Вообще, невротизация детей, если отбросить негативную модальность этого слова, оценочность, это не так уж плохо. Ребенок должен нервничать относительно своего статуса, он должен хотеть быть лучше, в нем должна сидеть конкуренция. Пушкин говорил: «Зависть — сестра соревнования, следственно, хорошего роду». Даже болезненные проявления зависти имеют, в общем, нормальное и, я бы сказал, вполне благородное происхождение. То…

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Я не могу ответить, почему оно мне оказалось духовно ближе. Наверное, потому, что я воспитан в христианской культуре. А может быть, потому, что христианство соответствует моим эстетическим вкусам. А может быть (и это самое вероятное), потому, что христианство — это самое лучшее, что появилось в человеческой истории. Вот только так я вам могу ответить. Оно же оказалось ближе и чем буддизм, и чем ислам, и чем синтоизм, и чем разнообразные секты. Почему только иудаизм? Оно мне оказалось ближе всего. Наверное, полярностью своей ближе, тем, что оно совмещает в себе и Уайльда, и Честертона…

Христианство — это не то или это, а это то и это в великолепной полноте, в изумительном единстве.…

Понимаете, это связано как-то с движением жизни вообще. Сейчас очень мало нетипичных литературных техник. Все играют как-то на одному струне. «У меня одна струна, а вокруг одна страна». Все-таки как-то возникает ощущение застоя. Или в столах лежат шедевры, в том числе и о войне, либо просто люди боятся их писать. Потому что без переосмысления, без называния каких-то вещей своими именами не может быть и художественной новизны. Я думаю, что какие-то нестандартные литературные техники в основном пойдут в направлении Павла Улитина, то есть автоматического письма, потока мысли. А потом, может быть, есть такая страшная реальность, что вокруг нее боязно возводить такие сложные…

Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Ну конечно, может! На какой-то момент, естественно, может. В этом и ужас, понимаете? А иначе бы в чем ее опасность? И такие люди, как Милдред, такие женщины, как Милдред, на короткое время способны дать, даже в общем независимо от их истинного состояния, от их истинного интеллекта, интеллекта, как правило, довольно ничтожного, способны дать очень сильные чувства. И грех себя цитировать, конечно, мне лет было, наверное, семнадцать, когда я это написал:

Когда, низведены ничтожеством до свиты,
Надеясь ни на что, в томлении пустом,
Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты,
Мы были так собой, как никогда потом.

Дело в том, что вот моя первая любовь, такая первая…