От имени девочки только у Сусанны Георгиевской вспоминается, но там не от имени девочки, глазами девочки. А вообще рассказ Трифонова «Игры в сумерках» гениален, я с вами согласен. И особенно прекрасно, что он построен в той же манере, что тургеневские «Часы», потому что мы видим ситуацию глазами подростка, мы не понимаем, почему этот подросток…

То есть мы не понимаем девяносто процентов происходящего, потому что подросток не понимает, почему Давид так взъярился на казачка Василька, а он подозревает, что Василек соблазнит его возлюбленную черногубку. Мы не понимаем, почему поссорились братья. Мы-то знаем, что Порфирий Петрович (тоже краденое имя) фактически донес на брата, по крайней…

У Трифонова, понятное дело, рассказы второй половины 60-х: «Игры в сумерках», «Победитель», «Голубиная гибель», «Самый маленький городок», «Недолгое пребывание в камере пыток» (хотя это уже позже). А из повестей я больше всего люблю, конечно, «Долгое прощание». Просто, понимаете, «Долгое прощание» на уровне прозы, на уровне языка сделано совершенно волшебно. Когда меня спрашивают школьники, как писать прозу, что мне представляется идеальным, я всегда читаю вот этот первый абзац из «Долгого прощания». Хотя и «Дом на набережной» мне очень нравится (это роман, безусловно, а не повесть). Практически нет у Трифонова вещи, которая не нравилась бы мне.

И «Старик» гениальная вещь, очень…

Из прямых наследников Трифонова наиболее заметный человек — это, конечно, Денис Драгунский, который просто трифоновскую манеру, его подтексты, его интерес именно к обостренным, таким предельно заостренным человеческим отношениям наиболее наглядно, мне кажется, и продолжает. У Петрушевской есть определенные черты.

Я думаю, что в романе Терехова «Каменный мост» были определенные следы трифоновских влияний, как и в его более ранних писаниях. Но мне кажется, что он всё-таки не усвоил трифоновскую манеру, трифоновскую плотность фразы, трифоновскую насыщенность намеками. Он берет скорее трифоновским синтаксисом — что тоже имитируется довольно трудно, кстати.

Так, из…

В «ЖД» говорилось, что сейчас всё ускоряется, поэтому хватит четырёх – но думаю, дело не в том, что диссидентский сарказм наполнен духом имперского величия. Вопрос же был, почему это сейчас не воспринимается. Ответ элементарный: не воспринимается, потому что культура постсоциалистическая, тех времён, была рассчитана на умного читателя. Тоже маргинального, зрелого, даже несколько перезревшего, такой перезревший социализм. Это была литература, рассчитанная на созвучие душевное с тонким сложным человеком, который опознаёт большую часть цитат в «Алмазном моём венце» и все цитаты у Ерофеева, который привык к гротескному мышлению, к преувеличению, которого тошнит от скучного реализма.…

Это очень известная цитата: «В начале 70-х всем было ясно, что Россия больна. Неясно было только, чем ее лечить». Когда роман Трифонова появился в «Новом мире», а потом в серии «Пламенные революционеры»,  на эту цитату все обратили внимание. Тем более, что она не прятала своих прямых аналогий.

Я думаю, что Трифонов писал эту вещь для того, чтобы концептуально разобраться со своим отношением к «Народной воле». И в том числе и к русскому террору. Он ненавидел обывателя, он ставил старых большевиков выше  этой обывательщины в «Обмене», но надо было разобраться и с отношением к старым большевикам.

Именно, Россия больна, но те методы, которые предложены в «Нетерпении», они…

Миллионы должны быть своими для поэта. Потому что поэтическое слово для того так мнемонично, для того так хорошо запоминается (Бродский много об этом говорил), что в отсутствие печатной традиции оно становится всеобщим достоянием. Да, конечно, поэт во многом ориентирован на общественный резонанс. Многих моих, так сказать, бывших коллег это завело в кровавый тупик. Потому что эти ребята, желая резонанса, желая, чтобы их слушала и читала страна, перебежали на сторону худших тенденций во власти. 

Они стали поддерживать войну, кататься по стране с чтением военной лирики (очень плохого качества). Это нормально: когда у тебя нет общественного резонанса, когда твое слово не звучит,…

Он ударил Анчика не из-за чего-то, а почему-то; потому что в целом атмосфера такова. Ну как в фильмах Миндадзе, у него всегда такие фильмы-катастрофы, и люди ведут себя там непредсказуемо, они готовы с равной вероятностью целоваться, плясать, пить, прыгать с моста. Вспомните «Отрыв» — самую авангардную и, по-моему, самую раннюю его картину. Или вспомните дикую атмосферу «Милого Ханса, дорогого Петра»… Как раз сейчас вышла книга сценариев, так что многим, я думаю, станет понятно. Потому что жаловались на непонятность картины, а для меня она с самого начала была самым точным выражением эпохи. Потому что канун войны, всеобщая невротизация, всеобщее раздражение приводит к тому, что возникает…

Нет, смысл абсолютно очевиден. Но я могу, как мне кажется, трифоновский замысел понять. Трифонов считал, что те мальчики, которые описаны во «Времени и месте», исчезли и вымерли, и он вымер вместе с ними. Его как бы нет. Вот как Карась — один из этих героев — погиб, он погиб вместе со своим поколением. Выживший герой — это не совсем он, и раздвоение это произошло еще в «Московских повестях», вообще говоря, потому что выживающая часть Трифонова, московский писатель,— это герой «Предварительных итогов», который, в общем, ненавидит себя заслуженно. Он есть в Трифонове, и это конформный персонаж, он себя не любит. А есть Ребров, который был он настоящий. В нем же уживались писатель и историк, поэтому…

Вы все поняли, но для Трифонова тоже не важно, чтобы плохое обязательно проигрывало. Глебов, он же Батон, в социальном смысле, скорее, выиграл, но тут, понимаете, вы задали точный вопрос и своевременный. Вспомните, как кончается «Дом на набережной». «А вдруг — чудо, и еще один поворот в его жизни?» Для Шулепы это чудо еще возможно, и, кстати говоря, это оказалось правдой. Потому что в конечном итоге выиграли Шулепы. Они устраивались мясниками, сторожами, от них зависело добыть место на кладбище или оковалок мяса, и они победили, власть-то они взяли, мир Глебовых рухнул. И очень хорошо понимал это Трифонов: а вдруг чудо, такая возможность для Шулепы существует?

Потому что для…

Да герой повести «Предварительные итоги» никого не может понять. И жену, и девушку, которую он полюбил в этой среднеазиатской республике, которая страдает из-за мужа. Он никого не может понять. Это случай крайнего эгоизма, это человек, патологически зацикленный на себе. Та же история с отрицательным протагонистом: человек, который только и может повторять про себя: «В доме повешенного не говорят о веревке, в доме помешанного не говорят о жировке». Это врезается в память сразу же. Герой «Предварительных итогов» — это такой интеллигент, это пример вырождения советского интеллигента, при этом умного, все понимающего. Трифонову и понадобился такой неприятный герой, чтобы его…

Слушайте, ведь Твардовский задал этот вопрос, и ответом на этот вопрос как раз у Трифонова был категорический отказ убирать поселок Красных партизанов. Твардовский ему сказал: «А без этого у вас бы был хороший бытовой рассказ». А Трифонов не хотел «хороший бытовой рассказ». Полярность, магнитные полюса этого текста задаются историей поселка Красных партизанов, потому что это история вырождения. Понимаете, один из образов 70-х годов, самых точных — это дом на набережной. Дом борцов — хороших или плохих, заселенных мещанами. Вот то, как в советской власти поселились мещане — это и есть трифоновская тема, это и есть «другая жизнь». Это другое население, которое заселило этот…

Во-первых, я не ставлю в один ряд Стругацких, Трифонова и Шукшина. Это всё-таки люди разные, явления разнокалиберные. Распутин — безусловно, замечательное явление семидесятых годов. В том, что он писал после — например, в рассказе «Сеня едет», в потрясающей повести «Нежданно-негаданно» и отчасти даже в «Дочери Ивана, матери Ивана» — проблески былого таланта мелькают. Но начиная с «Пожара», как мне кажется, Распутин как писатель резко всё-таки… не скажу «деградирует», но он попадает во власть идеи. Это не всегда для писателя плохо, разные бывают идеи, но эта идея из тех, которая губит любой талант. Я это часто наблюдал. Может быть, наконец смертоносность этой идеи станет очевидна.

Я…

Ну, прежде всего — «Другую жизнь». Это самая совершенная книга Трифонова, точная и глубокая. Думаю, что во многом очень хороши и «Время и место», если читать без последней главы, написанной по просьбе жены (потому что так-то герой умирал, но ей захотелось, чтобы он жил, она увидела в этом мрачное предзнаменование). «Старик» — сильная книга. «Дом на набережной».

Понимаете, почему вас разочаровали, «Предварительные итоги»? Потому что мы любим хороших людей, а «Предварительные итоги» написаны о плохом человеке, о неприятном. Мне кажется, что эта такая, знаете, его внутренняя речь, его монолог — немножко это напоминает то, что Набоков называл «несвежим душком пожилого мужчины». Да, вот он…

Я не очень люблю эту книгу. И я не ставлю её ниже. Она для меня, понимаете, ниже в одном отношении… Ну, не то что ниже, а она для меня менее интересна, в одном отношении: она эстетически более консервативна, чем остальные. Это переписанный в другом ключе, но хороший ранний роман Трифонова. Это такие сильно усовершенствованные «Студенты». «Дом на набережной» — там мне-то как раз больше всего нравится зачин, вот это начало и финал, вот это: «А вдруг чудо, ещё один поворот в его жизни?» Вот Шулепа для меня там интересный герой, потому что он и не Глебов-Батон с его подлостью, и не Лёва вот этот, который на самом деле с реального прототипа списан, он для меня не Карась. А вот Шулепа — такой трикстер тоже,…

Во-первых, всё-таки из них вышли выдающиеся люди. Конечно, Леонид Губанов и Басилова Алёна — это интересное явление, и они много значили, многое изменили. Смогизм, СМОГ — «Самое Молодое Общество Гениев», как они себя называли,— это то, что существовало во второй половине 60-х в Москве. Началось ещё в первой, но процвело по-настоящему, когда уже действительно цензура давила. Губанов, вождь этого направления, умерший от водки в 36 лет, очень мало сумевший напечатать при жизни — по-моему, всего один кусок из поэмы «Полина! Полынья моя!». В юности там у него что-то вышло — и всё. Почему это не состоялось?

Дело в том, что важен не вектор, а масштаб. И, видимо, давление во второй половине 60-х годов…

Не ваше. Там всё увлекательно и происходит на уровне языка, на уровне строительства фразы, которая вбирает страшное количество фактов, и потом уже можно думать о концепции. «Нетерпение» — важный роман, философски важный, потому что это подход Трифонова к его любимой теме: он пытается найти оправдание святым Русской революции. В общем, это ответ на «Бесов». Желябов, Кибальчич, Перовская — герои «Нетерпения» — совсем не бесы. Что они были за люди? Вот на этот вопрос отвечает Трифонов. Почему из этого получился коммунизм? И почему коммунизм закончился мещанством? И как соотносятся коммунисты и мещане? И почему коммунисты лучше мещан? Это во многом роман об отце. Его надо читать в том же контексте,…

Человек прочёл статью в «Профиле». Спасибо, Артур.

Никто не нашёл бы. Шукшин не нашёл бы (мы сейчас об этом будем говорить), Тарковский, Стругацкий Аркадий не нашёл бы. Естественно, что в жизни этих людей была стратегия самоуничтожения. Посмотрите, сколько сделал Трифонов и с какой скоростью: каждый год по большому роману (правда, после долгого периода молчания). Ведь невозможно представить, что «Другая жизнь», «Старик» и «Нетерпение» написаны на протяжении одного пятилетия.

Дело в том, что такая интенсивность саморастраты была не только протестом против вялой и дряблой тогдашней жизни. Нет. Я думаю, что люди чувствовали, что им мало осталось, и торопились реализоваться по…

О деле ЮКОСа, честно говоря. Вот её я бы очень хотел прочесть, чтобы там какие-то сплетни, насаждаемые государство, были наконец похерены, и чтобы узнать правдивую версию всех сторон. Это и грандиозный психологический опыт. Насколько я знаю, такие книги или созданы, или задумываются, но мне кажется, что это было бы колоссальным художественным явлением. Конечно, мне было бы интересно почитать книгу типа слезкинской, но, может быть, менее свободную от авторской концептуализации, книгу о следующем поколении «комиссарских детей». Потому что «комиссарские дети» (такие люди, как Трифонов, Окуджава или Икрамов) как-то действительно вытянули на себе русские 60-е годы. Но следом за ними пришло…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Марк Захаров всегда был олицетворением для меня театра надежды. Театра, который жил ожиданием перемен и во многом делал эти перемены необратимыми. Потому что после захаровского фильма «Юнона и Авось» во огромной степени стало невозможно вообразить откат к прежнему СССР, к СССР времен закрытости. Это был спектакль нового времени, каким-то чудом прорвавшийся в советскую эпоху. Ясно было (и Захаров об этом говорил), что в этом спектакле все: и религиозная составляющая рыбниковской музыки, и тема любви, сметающей границы, и чрезвычайно рискованное оформление, и сама рок-опера — принципиально новый для советской культуры жанр, и они единицами исчислялись. Разве что «Орфей и Эвридика» Журбина,…

Два человека, независимо друг от друга (хотя они находились в прекрасных отношениях и друг друга уважали) утверждали, что ключевое понятие в прозе – ритм. И что в прозе он важнее и труднее, потому что в поэзии он явен. Действительно, хорошие стихи проще отличить от плохих, потому что там есть некий уровень, стартовый, базовый уровень технической грамотности, после которого стихи становятся стихами. До этого их можно не рассматривать.

 А вот в прозе не всегда понятно, где автор намеренно стилизуется под безграмотность, как в рассказе Шукшина «Раскас». Не всегда понятно, где автор не умеет, а где ему так надо. Ну и вот пресловутая изобразительная сила – очень трудно объяснить, что это…

Любимой пьесой Сергея Колтакова был «Пер Гюнт» Генрика Ибсена. Он всегда мечтал его поставить. Генрика Ибсена он вообще ценил довольно высоко. Он любил фантастику разных лет. Он, кстати, очень любил Юрия Трифонова, высоко его ценил. Из классики, разумеется, Антона Чехова он тоже ставил довольно высоко. Ирвина Шоу и Джон Пристли из драматургии.

У нас с ним была общая любимая пьеса Уильяма Шекспира «Троил и Крессида», хотя он очень любил, конечно, свой моноспектакль по Гамлету, очень удачный. Но помимо Гамлета (это уж общее место) ему нравились черные комедии. Кто ему нравился из современной прозы и поэзии, затрудняюсь сказать. Но он и сам писал очень хорошие стихи, и, кстати говоря,…

Ну вот, слава Богу. Значит, вы заинтересовались, вас задело, вас раздражило. Значит, вы вернетесь к этой книге, перечитаете ее. Вообще, контакт с настоящим искусством — всегда ожог. Всегда, когда первый раз читаешь Петрушевскую, слушаешь Матвееву, смотришь Муратову, возникает ощущение «что в этом находят?». Потом это начинает будоражить, такой гвоздь засел. Я знаю массу людей, которых раздражает книга Житинского. Но они перечитывают эту книгу, они не могут от нее уйти. Вообще книга Житинского — это самая масштабная метафора и советской эпохи, и конца советской эпохи, и Советского Союза, и человеческой души, и дома. Самый масштабный русский роман 1980-х годов. Сказал бы — второй половины…

Понимаете, барокко — порочная развесистость и избыточность — это всегда хорошо, и психологический реализм (условно говоря, трифоновского плана) — это не единственная альтернатива барокко. Просто, видите ли, за развесистой этой формой барокко должно сочетаться с уточненной, сложной, как у Кальдерона, психологических проблематикой. Барокко должно быть не только на уровне формы. Определенной барочной композицией, рамочной, даже матрешечной обладает и «Дон-Кихот», но в «Дон-Кихоте» огромный, гигантский замах на проблему романтизма, насильственного добра. Элементы барокко присутствуют у Шекспира, но развесистые метафоры в монологах его героев подкреплены страстями. Как раз…

Потому что это человек 70-х годов, который пытается в прошлом обрести опору, а в прошлом видит одних китайцев голосующих, Даманский полуостров, Сиваш,— какие-то толпы страшные, или воспоминания о войне, о военруке раненом, о блокадном мальчике с птицей на голове. Пытается в прошлом найти опору — не находит, пытается в матери найти, в семье — и с матерью нет конфликта. Это самоощущение советского человека 70-х, который оказался на короткое время вне истории, как бы в зависшем пространстве. Юрий Трифонов это определил как «другую жизнь». Наступила другая жизнь. Неслучайно Борис Парамонов называет «Другую жизнь» лучшей повестью Юрия Трифонова, и я с ним вполне солидарен. А в этой «другой жизни»…

Михаила Веллера очень люблю. Книгу его сразу купил и прочел практически сразу. Что сказать… Она содержит лучшие за последнее время главы о Трифонове и о Стругацких. Тут не с чем спорить. А вот глава насчет Булгарина вызвала у меня серьезнейшие возражения. Как это, говорить, что Булгарин не писал доносов, когда булгаринские записки, собранные и прокомментированные Рейтблатом подробно — это самые, что ни на есть, доносы.

Да, он делал это по правительственному запросу. А кто тебя заставлял это делать? Ведь, в конце концов, всегда можно сказать — простите, но я не занимаюсь собиранием слухов в литераторской среде, я не буду вам докладывать об этих настроениях, это — не задача писателя. Конечно,…

Видите, Лоренс Даррелл, автор «Александрийского квартета», на мой взгляд, замечательный писатель, но все-таки, конечно, Джеральд Даррелл оставил след в литературе гораздо более яркий. Хотя бы в силу того, что Джеральд Даррелл — писатель массовый, а Лоренс Даррелл — элитарный. Джеральда Даррелла прочли миллионы, Лоренса Даррелла — десятки. Но это не критерий в литературе, сколько тебя прочли, и кто оставил более яркий след. Может быть, Вальзер никакого следа не оставил, кроме как в сердце Михаила Шишкина и, может быть, в моем, или ещё десяти человек. Но все равно Вальзер — замечательный писатель.

Точно так же, скажем, и Конан Дойл оставил огромный след в литературе и создал бессмертного…

Я не думаю, что он это писал как приговор, но это вообще очень душная картина. Я не люблю этот фильм. Душная в каком смысле? Безвоздушная. Там действительно всем героям некуда и незачем жить, они существуют в тупике. И сама её атмосфера — при том, что герои как раз там то на стройки уезжают, то жизнь свою радикально меняют — атмосфера её всё равно тупиковая.

«Ты и я» — это фильм, один из первых фильмов о том, как под влиянием наступившего застоя распадаются семьи и рушатся связи. Ведь мы привыкли думать (и во многом это восходит, конечно, и к михалковскому «Солнечному удару», и отчасти, может быть, к шолоховскому роману это восходит, там есть эта мысль), что революция приходит как расплата за частные…

Были, и достаточно много. Ну, Трифонов, по крайней мере, не хуже. Некоторые вещи Аксёнова не хуже. Другое дело, что мне очень нравится нравственная программа Набокова, он очень нравится мне как человек, и я его холода не вижу. Да многие писали. Вопрос не в том, чтобы хорошо писать. Как замечательно говорил в своё время Аграновский-старший, Анатолий: «Хорошо пишет — это само собой разумеется. Хорошо пишет тот, кто хорошо думает». Вот хорошо думавших людей в русской литературе было достаточно много. А Набокова мы любим не за то, что он хорошо писал, а за то, что он сам был хороший.

Послушайте, там нет никакого оправдания для Смолянова. Возможно, вы знаете, что прототипом Смолянова был Суров — такой драматург, который больше всего запомнился благодаря сонету-эпиграмме Эммануила Казакевича: «Певец «Берёзы» в жопу драматургу // Фамильное вонзает серебро…». Ну, там речь шла о драке Бубённова и Сурова. Суров был… Ну, естественно самой собой, что он был антисемит и лоялист, вознёсшийся на волне борьбы с космополитизмом. Но пикантность ситуации заключается в том, что, как и большинство антисемитов, он был человек малоодарённый. За него писали евреи — те самые, которые благодаря кампании травли космополитов были выброшены из профессии. Ну спасибо хоть за то, что он давал им…

Вопрос очень сложный. Как Трифонов, такая инкарнация Чехова, не дожил до 1985-го, так и Чехов не мог бы дожить, конечно, потому что Господь как-то убирает такие минуты. Я абсолютно уверен, что Чехов бы уехал, потом бы вернулся на волне общего евразийства, получил бы дом в Ялте от государства и там бы умер очень скоро, как Куприн. Мне кажется, он повторил бы в таком смысле путь Куприна. Он бы, конечно, не остался сначала и вернулся бы потом. Вот такое у меня есть ощущение. Возможно, в какой-то момент он бы дал себя увлечь идеями евразийства, но не евразийства как такового, хотя он и был степняк, такой человек степной по взглядам и темпераменту. Я думаю, просто с его клаустрофобией он бы не уцелел в эмиграции,…

Применима, конечно. Я рискну сказать, что Горенштейн — транслятор. Именно потому, что ему присуще наибольшее внимание к ритму. Именно потому, что его проза 90-х сильно отличается от прозы 80-х (и драматургия тоже). Аксёнов — транслятор безусловный (поэтому он так любил и ценил Горенштейна). Трифонов — ритор, потому что нашёл замечательную риторическую форму для прозы. Вот Чехов и Трифонов — два человека, которые создали новую риторическую манеру. К сожалению, русская проза ею мало пользуется, потому что очень трудная манера: нужно в одной фразе очень много фактов. Посмотрите, как у Чехова написан «Остров Сахалин», какая плотность невероятная! Только у Капоте такое есть в «In Cold Blood».

Исключительно важна! Важнее, чем в поэзии, потому что в поэзии она может имитироваться звукоподражанием, аллитерацией, ритмом, а в прозе либо у человека есть дыхание, либо нет. Когда-то Горенштейн сказал очень точно (а я, вы знаете, чрезвычайно неравнодушен к этому писателю): «Проза больше нуждается в ритме, чем любой другой род искусства. Проза и кинематограф. Дыхание должно быть». Я согласен. У Горенштейна есть вот эта интонация.

Я могу назвать очень мало писателей, которые бы чувствовали по-настоящему симфонизм прозы. Конечно, Андрей Белым с гениальным строфическими повторениями в симфониях. Чем создаётся ритм в симфониях Белого? Одна и та же прозаическая фраза через неравные…

Видите ли, в чём дело? Как я понимаю эту ситуацию? Советское время было масштабным и сложным. Для того чтобы получить удивительно сложную, противоречивую и многослойную культурную ситуацию семидесятых, надо было прожить кошмар тридцатых, сороковых, отчасти шестидесятых. И в результате получился тогда «дряхлый лев» — стареющая империя, у которой когти уже притупились несколько и зубы расшатались. Поэтому в ней сохранялась ещё, безусловно, и диктатура, хотя и уже вялая, и при этом процвели искусства. Вот была такая оранжерея, и я об этом много раз говорил.

После всё страшно упростилось. Вы задайте себе вопрос: вы можете себе представить Юрия Трифонова в девяностые годы? А можете вы…

Нет. Видите ли, какая штука? Тарковский — блистательный изобразитель, но очень слабый мыслитель. И это уже можно понять совершенно точно по его «Мартирологу», книге дневников. Он был, во-первых, штейнерианцем, а не православным. Он был вообще любителем духовности, как вся интеллигенция 70-х годов. А интеллигенция 70-х годов готова была пить хоть из свиного копытца. Они и Рерихом увлекались, и Блаватской. У Трифонова, чей 90-летний юбилей мы только что отметили, всё это в «Долгом прощании», в «Предварительных итогах», в «Другой жизни» очень подробно расписано. Оккультизмом увлекалась Москва, увлекалась Бердяевым. «Бердяев! Розанов! Булгаков!» — как писал Чухонцев. В общем, это всё были…

Могу. Но, как вы понимаете, я из личного опыта только могу это сделать.

Стругацкие, «Попытка к бегству»; Пушкин, «Капитанская дочка»… Вы меня простите за этот разброс, это нормальная история. Да, я из разных эпох буду называть. Стивенсон, «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»; Уайльд, «Портрет Дориана Грея»; де Костер, «Легенда об Уленшпигеле»; Набоков, «Приглашение на казнь», потому что до последнего момента не знаешь, казнят или нет, а потом не знаешь, казнили или нет. Как вариант — «Ultima Thule», пожалуйста, если вам нужны более краткие вещи. Вообще Набоков — один из немногих авторов, за которых берёшься с гарантией, что будет интересно.

Виктор Франкл — любая…