Я однажды Лидии Гинзбург задал ровно тот же вопрос. И она сказала, что если у Мандельштама был невроз, и это не подвергается сомнению (он был все-таки в здравом рассудке), то у Хлебникова и в особенности у Хармса театрализация жизни, вера в ритуалы носила характер почти клинического безумия.

Лидии Гинзбург удалось однажды подсмотреть. Ей пришлось ночевать в квартире, куда был однажды приглашен и Хармс. И она сквозь дверную щелку, не удержавшись, увидела, как Хармс, перед тем как лечь в постель, проделывает десяток сложных ритуалов, будучи один, наедине с собой.

То есть игры Хармса носили характер чрезвычайно серьезный. И я подозреваю, что его безумие было некоторой сознательной…

Скажу вам больше: у каждого приличного человека в конце жизни есть ощущение, что его жизнь была ненужной. Если у него есть другое ощущение, то этот человек с высокой долей вероятности является самовлюбленным идиотом. Можно, конечно, оглядываясь на свою жизнь, ради сохранения хорошей мины сказать: «Все я делал правильно, и все было прекрасно». Но боюсь, что это подчеркивает, выявляет душу довольно скудную, довольно плоскую.

И Толстой бы не ушел, если бы считал свою жизнь правильно. И, кстати говоря,— мы говорили применительно к лекции о «Хаджи-Мурате»,— до какой степени неуклюже он себя чувствовал в качестве заложника. Заложника сразу двух тоталитаризмов: собственных поклонников и…

Не думаю. Я впервые услышал это стихотворение в кабаре Дидурова в его чтении. До сих пор помню его кроткую интонацию, с которой он это читал, с этим странным ударением: «Нам не нужнО лицо твое…». Вот у меня ощущение, что «мы уже были в глазах, и все, что нам нужно взяли». Понимаете, если понимать это стихотворение как такую антиоду трагической любви, тогда да. Но вообще-то образ черных птиц, ночных птиц для тогдашней поэзии типичен. Найдите, например, стихотворение очень хорошего поэта Владислава Артемова «Ночные птицы». Это неслучайная вещь. Темная птица, ночная птица, Ворон, Nevermore,— вот в этой традиции надо ее рассматривать. Крылья у Кормильцева, может быть, образ не…

Он ударил Анчика не из-за чего-то, а почему-то; потому что в целом атмосфера такова. Ну как в фильмах Миндадзе, у него всегда такие фильмы-катастрофы, и люди ведут себя там непредсказуемо, они готовы с равной вероятностью целоваться, плясать, пить, прыгать с моста. Вспомните «Отрыв» — самую авангардную и, по-моему, самую раннюю его картину. Или вспомните дикую атмосферу «Милого Ханса, дорогого Петра»… Как раз сейчас вышла книга сценариев, так что многим, я думаю, станет понятно. Потому что жаловались на непонятность картины, а для меня она с самого начала была самым точным выражением эпохи. Потому что канун войны, всеобщая невротизация, всеобщее раздражение приводит к тому, что возникает…

Да знаете, «Снега Килиманджаро» — это не самый удачный рассказ Хемингуэя. Это очень хороший рассказ. У меня совершенно нет к нему вообще никаких творческих и человеческих претензий. Потому что он один из тех людей, которые вызывают безоговорочную и даже, в общем, я бы сказал, трогательную симпатию.

Очень честный, по-самурайски честный. Чем-то напоминающий Маяковского. Также застрелившийся. Такой же заложник образа, вечно вынужденный доказывать себе и всем остальным, что он мужчина. Мужчина в жертвенном понимании слова. Мужчина именно такой, какой ему представлялся идеалом, начиная с его американского, среднезападного детства. Мужчина, который всё умеет, который всегда…

Не глупости. Это такой особый ум. Как говорила Майя Туровская, он был человек мистический — ему ум в нашем понимании не нужен.

Мне неважно. Да, действительно, все разговоры в «Жертвоприношении» скучны. Но эти разговоры играют роль фона. Они и должны быть скучны и глупы, потому что он от этих разговоров сбежал. Они ему омерзительны, и он пытается свою жизнь освободить от этих оболочек. Поэтому и поджигает собственный дом. Конечно, гениальность текста — вернее, значительность автора — всегда важнее качества текста.

100% мейнстрим! Я не очень понимаю, как снимать артхаус — кино, которое просто должно быть скучным. Этого я не понимаю совершенно. Мне кажется, что всё великое авторское кино прежде всего увлекательно. Как, например, «Жертвоприношение» Тарковского — настоящий триллер. Я вообще думаю, что интересное — это необязательно динамичное, но это всегда вдохновленное серьезным вопросом.

Вот Швыдкой очень хорошо сказал. Я его спросил: «В чем рецепт успеха Карбаускиса? Ведь из всех театральных назначений за последние 20 лет Карбаускис в Маяковке — это оказалось оптимальное решение. Почему так?».

Он ответил, на мой взгляд, совершенно точно: «Потому что Карбаускис решает…

Сценарий, кстати, Аркадия Стругацкого, «Ведьма». Я считаю, что это великий сценарий, это начало нового этапа в жизни Тарковского. Это не прощальная картина (ею была «Ностальгия»), а это новый фильм. Какой прекрасно придуманный сюжет — сжечь свой дом, чтобы спасти мир. Разрушить свою жизнь, чтобы спасти мир. У меня есть такое стойкое чувство, что, когда говорят, что в этом фильме слишком много разговоров,— эти разговоры там фон, их не надо слушать, они чисто для иллюстрации, там надо только смотреть на изображения. А сцена, когда он ночью едет на велосипеде к этой женщине по ночной дороге,— это божественно, конечно.