Да нет. Это, кстати, действительно очень хороший роман Евгения Чижова, изданный в «АСТ» года четыре назад. Прекрасная книга о том, как переводить восточного тирана в бывшую среднеазиатскую республику едет современный поэт-конформист, надеясь там подзаработать, а в результате он гибнет в этой республике, потому что его засасывает это чудовищное болото нового тоталитаризма. Это очень жестокая и правдивая книга, и все мы понимаем, о каком эпизоде идёт речь. Но интересно здесь другое. Интересно то, что Чижов написал прекрасно сделанную книгу с грамотной и цельной композицией, с живым героем, с удивительно точно переданной атмосферой этого сладкого страха. Ну, конечно, это немножко похоже на…

Послушайте, там нет никакого оправдания для Смолянова. Возможно, вы знаете, что прототипом Смолянова был Суров — такой драматург, который больше всего запомнился благодаря сонету-эпиграмме Эммануила Казакевича: «Певец «Берёзы» в жопу драматургу // Фамильное вонзает серебро…». Ну, там речь шла о драке Бубённова и Сурова. Суров был… Ну, естественно самой собой, что он был антисемит и лоялист, вознёсшийся на волне борьбы с космополитизмом. Но пикантность ситуации заключается в том, что, как и большинство антисемитов, он был человек малоодарённый. За него писали евреи — те самые, которые благодаря кампании травли космополитов были выброшены из профессии. Ну спасибо хоть за то, что он давал им…

Видите ли, проблемы кризиса среднего возраста в XIX веке не было. Была проблема лишнего человека. Можно сказать, что, например, «Обрыв» — самая толстая, самая фундаментальная и самая искренняя, аутентичная книга о кризисе среднего возраста. То, что переживает Райский, и то, что переживал в это время Гончаров, который был его несколько старше, но типологически очень похож — это, наверное, и есть кризис среднего возраста. Но просто термина такого тогда не было.

Это то, что замечательно сказано у Гандлевского: «Самосуд неожиданной зрелости — это зрелище средней руки». Такая парономазия «зрелости» и «зрелища» — это довольно глубокая мысль. Потому что действительно это…

Да герой повести «Предварительные итоги» никого не может понять. И жену, и девушку, которую он полюбил в этой среднеазиатской республике, которая страдает из-за мужа. Он никого не может понять. Это случай крайнего эгоизма, это человек, патологически зацикленный на себе. Та же история с отрицательным протагонистом: человек, который только и может повторять про себя: «В доме повешенного не говорят о веревке, в доме помешанного не говорят о жировке». Это врезается в память сразу же. Герой «Предварительных итогов» — это такой интеллигент, это пример вырождения советского интеллигента, при этом умного, все понимающего. Трифонову и понадобился такой неприятный герой, чтобы его…

Я не думаю, что романы Гиголашвили экранизируемые в принципе. Всё-таки «Чёртово колесо» — при всей сериальности некоторых сюжетов, в нём содержащихся, это книга, которая прежде всего ценна веществом прозы, концентрацией, стилистикой, высотой взгляда, если хотите. Не зря он автор диссертации «Рассказчики Достоевского».

К «Тайному году» отношение у меня сложное. Роман хороший, но просто он, по-моему, не добавляет к образу Грозного ничего принципиально нового, кроме одного обстоятельства: когда человек начинает писать в России историческую прозу, он почти всегда становится на позицию протагониста, он начинает его оправдывать. Так бывает не только в исторических романах. Ну,…

Ну, прежде всего — «Другую жизнь». Это самая совершенная книга Трифонова, точная и глубокая. Думаю, что во многом очень хороши и «Время и место», если читать без последней главы, написанной по просьбе жены (потому что так-то герой умирал, но ей захотелось, чтобы он жил, она увидела в этом мрачное предзнаменование). «Старик» — сильная книга. «Дом на набережной».

Понимаете, почему вас разочаровали, «Предварительные итоги»? Потому что мы любим хороших людей, а «Предварительные итоги» написаны о плохом человеке, о неприятном. Мне кажется, что эта такая, знаете, его внутренняя речь, его монолог — немножко это напоминает то, что Набоков называл «несвежим душком пожилого мужчины». Да, вот он…

Нет, смысл абсолютно очевиден. Но я могу, как мне кажется, трифоновский замысел понять. Трифонов считал, что те мальчики, которые описаны во «Времени и месте», исчезли и вымерли, и он вымер вместе с ними. Его как бы нет. Вот как Карась — один из этих героев — погиб, он погиб вместе со своим поколением. Выживший герой — это не совсем он, и раздвоение это произошло еще в «Московских повестях», вообще говоря, потому что выживающая часть Трифонова, московский писатель,— это герой «Предварительных итогов», который, в общем, ненавидит себя заслуженно. Он есть в Трифонове, и это конформный персонаж, он себя не любит. А есть Ребров, который был он настоящий. В нем же уживались писатель и историк, поэтому…