У меня была такая мысль, что у Володина ремарки талантливее реплик. Мне кажется, он был прекрасным прозаиком, поэтом очень хорошим. У меня даже вышел небольшой спор с моим любимым Александром Миндадзе, когда он в интервью мне говорил: «Я, как ящерица, не могу отбрасывать свой хвост, а мой хвост в 60-х. Я считаю Володина великим». К тому же он его знал близко, они дружили.

Володин был очень крупным явлением. И нельзя не признать, что «Дочки-матери» — выдающийся сценарий. Я вообще считаю его скорее сценаристом, чем драматургом. Все считают, что вот зря он ушёл из театра. В его пьесах, мне кажется, слишком много условностей, и во всех, кроме «Старшей сестры», есть, по-моему, некоторая всё-таки…

Я не просто был с ним знаком. Я рискну сказать, что был знаком с ним довольно близко. И особенно, кстати, я с ним сблизился в последние его годы, когда он довольно много времени проводил в больницах. Меня поражала в этом человеке такая редкая история… Я о его поэзии поговорю отдельно. Меня поражало в этом человеке мужество и, рискну сказать… Как сказала Новелла Матвеева когда-то: «Прежде чем сказать слово «добрый», всегда испытывай лёгкий укол стыда, потому что это слово непоправимо испорчено частым употреблением». Но доброта меня в нём поражала, конечно, тоже.

Я как-то Вознесенского в одном интервью спросил… Меня очень удивляет его нестандартная модель поведения: он практически не пьёт,…

Нет конечно. Да, у него есть бунинское начало. Паустовский сам писатель хотя и очень хороший, но всё-таки не бунинского уровня, и поэтому Казаков, я думаю, на уровне стоит, а может быть, в чём-то его и превосходит. Мне большинство ранних рассказов Казакова («Голубое и зелёное», «Некрасивая», «Северный дневник») скучноваты, потому что это такая советская проза с подтекстом, а такой тогда было довольно много. Мне нравятся у него поздние вещи — «Свечечка» и, конечно, гениальный рассказ памяти Дмитрия Голубкова «Во сне ты горько плакал». Знаете, когда Казаков бросил писать, когда он писал по большому и серьёзному рассказу в два-три года, вот тут появилось нечто гениальное, настоящее. Я, кстати,…

Мне представляется, что в стремительности фабулы, в яркости речевых характеристик. И самое главное — понимаете, Стругацкие в личном общении (они же вдвоём общались, писали) разгоняли свою мысль в этом диалоге до такой скорости, что становилось видно будущее, и поэтому это очень динамичная проза, очень стремительная. Я вот сейчас перечитал «Малыша», потому что многие просят поговорить об этой повести, а я её как-то тоже с восемнадцати лет не перечитывал, она была на периферии моего сознания. Ребята, как же это интересно! Как они умеют делать увлекательно и страшно! Пожалуй, отличительная черта стиля Стругацких — это засасывающая воронка повествования, его безумная увлекательность. Вас…

Да все практически. Ну, вот мне писали, что «Нафта ставит грандиозный эксперимент, ждет, пока Бог его остановит,— да, наверное,— и при этом олицетворяет сатанинскую гордыню. Фауст же, наоборот, даст Мефистофелю одержать верх…» Нет, у Фауста другая совершенно проблема. В Фаусте нет сатанинской гордыни, в Фаусте есть страсть к познанию.

Фаустианская линия, от трикстерской, от гамлетовской отличается прежде всего по одному очень важному параметру: Фауст профессионал, это мастер, это доктор (ну, точно так же, как Мастер у Булгакова), он meister, у него есть свое дело. И вот это мастерство, вот этот культ профессии его отличает от Нафты, потому что у Нафты профессии нет, или во всяком случае…

Понимаете, Маяковский вообще ближе к 1927 году стал понимать трагедию проигравших. Потому что среди этих проигравших оказался он сам. Это тогда он сказал, что иногда время задвигает Пастернака, а выдвигает Маяковского, а иногда — наоборот. Он понимал, что время задвигает его.

Поэтому ему был понятен император, вызывал у него сострадание. В стихотворении об императоре появляются черновые — потом, конечно, отброшенные — строчки «Коммунист и человек не может быть кровожаден». Появляются и нотки сочувствия при изображении отъезда Врангеля. «На оба колена упал главнокомандующий», «Ваше превосходительство, грести? Грести». Когда уже под пулями, при появлении…

Вот это неслучайно. Дело в том, что война вообще не пряник, и князь Андрей гибнет, и Петя гибнет, но не в этом суть. В Пьере и в Платоне Каратаеве особенно есть какое-то страшноватое животное начало. Вот в Пьере меньше, а в Платоне точно есть оно. Вот это какое-то животное. Поэтому Пьер и не оборачивается, когда убивают его. И не потому только, что для него физическое бытие человека не важно, а верит только в бессмертие души, нет. А потому, что Платон Каратаев — это для него не совсем человек, это и божественное, и животное. Правильно писал Лев Шестов, что Толстой пытается возвести в идеал требования всеобщей кроткой животности.

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Не всех песен, только шансона ― специфических песен. Народ пишет либо в тюрьме, либо на войне, либо в какой-то совместной работе, разные есть варианты. У меня нет ощущения, что русская душа зечка. Если она и зечка, то в том смысле, что тело в неволе, а душа все-таки христианка, душа на свободе. И то, что главной духовной скрепой стала тюрьма, как об этом и мы много говорили, и недавно, кстати, эту же мысль повторил Владимир Барсуков, человек чрезвычайно интересный, в интервью Зое Световой. Он действительно понимает, о чем речь. Мне кажется, что в России действительно внешняя несвобода только подчеркивает внутреннюю сущность христианской души. Мне представляется, что она именно на этом контрасте и…

Насколько я помню, оспаривается день его рождения (он очень любил день лицея — 19 октября — и приписал его, а родился днем позже), но год не оспаривается. Галич родился в 1918 году, и столетие отмечалось прошлой осенью. Тут, видите, как рояль в кустах, у меня есть слишком драгоценная книга: это Николай Богомолов, «Бардовская песня глазами литературоведа». Я получил ее на презентации и совершенно не понимаю, где вы можете ее достать. Она вышла в издательстве «Азбуковник». Тут поразившие меня богомоловские статьи и об «Ошибке» — галичевской песне, и о «Товарище Парамоновой». Это поразительные наблюдения филолога очень высокого класса над самой стихотворной тканью Галича. Ну а что касается…

Да понимаете, мировая литература веков двадцать бьется над разрешением вашей задачи, но я могу примерно три способа подсказать. Один, кстати, грешным делом, в интервью со мной предложил Франк Тилье, который с удивительной открытостью рассказывает о своих ноу-хау: примерно во второй трети романа исходная задачка, исходная фабульная (условно говоря, детективная) проблема должна разрешиться и обнажить находящуюся под ней другую. Он говорил: «Как мы можем, современные мастера детектива, победить главного врага — читателя, заглядывающего в конец? Выбор очень простой: читатель, заглянувший в конец, должен просто ничего не понять». Исходная задача — первое убийство или…

Видите, мне кажется, что Юркуна единственной заслугой было то, что он какое-то время был отрадой Михаила Алексеевича Кузмина, и… Ну, может быть, там, наверное, судя по письму к нему Ольги Гильдебрандт, он был изумительным человеком, Ольги Арбениной. Но… наверное, он был хорошим человеком. Но читать «Шведские перчатки» и «Дурную компанию» — вот, воля ваша, совершенно невозможно. Может быть, он не раскрылся просто. Это такая петербургская готика, но, по-моему, его главная заслуга все-таки — его человеческие качества.

Это совершенно исторически необходимо. Потому что всякий христологический персонаж раскалывает, а не объединяет.

Это не значит, конечно, что Трамп — христологический персонаж, нет. Раскол, который осуществляет христологический персонаж, другой природы. Он раскалывает не пополам. Вот это очень важно помнить. Раскол пополам — всегда зло, выбор дьявола. Потому что дьявол предлагает на выбор, как бы сказать, взаимодополняющие и взаимопредполагающие вещи. Например, свободу и порядок.

Вот это, я сейчас сам сформулировал. И в этом выдающееся счастье нашего общения, нашей передачи — что мысль иногда приходит, и приходит неплохая мысль. Надо только это где-то как-то…

Дидуров был блистательным поэтом. Он был не просто литератором, а он был человеком, который умел восхищаться чужой удачей и создавать вокруг себя среду. Иногда он был совершенно невыносим. Вот Филатов, который гостил у меня на радио в новогоднюю ночь и которого так любят читатели, весёлый и прелестный поэт, он с Дидуровым на моих глазах ну просто ссорился чуть ли не до драки, а особенно во время футбола (оба были заядлыми футболистами). И действительно, Дидуров играл только на себя, возможность отдать пас человеку, находящемуся в более выгодной позиции, была для него немыслима. Дидуров был очень спортивный. Он был каратист, он плавал великолепно. Его летний кабинет, его пляж в Серебряном бору… Все…

Да понимаете, их толпы сидели у нас на кухне, в огромном количестве. И религиозные диссиденты — Николай Зубачев, например. Я хорошо его помню — он у нас в Чепелеве снимал дом. И диссиденты, просто издающие «Хронику текущих событий». И, кстати говоря, «Мои брови жаждут крови» я знал не от Кима — это пелось.

Самиздат дома был в большом количестве, тамиздат. Я помню, что я в 12 лет прочел Одоевцеву «На берегах Невы». Когда я читаю комментарии Олега Лекманова к «Жизнь прошла, а молодость длится», я вижу, сколько там лажи, сколько там вранья и сколько там цитирования чужих текстов под видом монологов. Но тогда, ребята, как это на меня действовало! Когда я в 12 лет наизусть знал:

К Гумилеву я…

По-моему, никакой загадки нет. Но в любом случае, это был замечательный  опыт (без преувеличения) освоения массового жанра. Российская беллетристика – совершенно справедливо многие тогда это замечали – была представлена Юлианом Семеновым в жанре «политические хроники» и Валентином Пикулем в жанре «хроники исторические». Это те сферы, которые в любой нормальной литературе самые плодотворные, самые, на самом деле, знаете, «пушечные». Потому что там бестселлер по определению возможен и по определению возникнет. Например, либо исторические сочинения Акройда, либо биографические сочинения Моруа, – это всегда бестселлер (да и в любой литературе так), вне зависимости от того,…

Вообще надо быть сверхрусским, чтобы увидеть пошлость везде. Русские видят пошлость везде, кроме себя. С точки зрения русского, пошлость – это и Гете, и Гейне, и Диккенс, все пошлость. А не пошлость – это убить себя об стену. Но и то, и другое – это, по-моему, одинаковая пошлость. А убить себя об стену – пошлость, по-моему, гораздо большая.

Я не думаю, что Набоков всерьез это говорит. Набоков как раз из тех русских, которые умеют уважать чужое. Я тут давеча для студенческих нужд перечитывал комментарий Набокова к «Онегину». Сам перевод я не беру, перевод, конечно, обычный прозаический. Но комментарий гениальный. Набоков проследил и вытащил на читательское обозрение такое количество вкусных…

Нет, не допускаю. Понимаете, у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота. Если бы это вышел плохой сериал, сериал непопулярный, то, конечно же, к нему никто бы не примазался. Скажите еще, что Балабанову «Братьев» заказала Администрация Президента. Администрация Президента не умеет планировать на полтора дня, а вы тут говорите, что заказывает.

Давно прошло время, когда вождь, по-пастернаковски, «управлял течением мысли и только потому – страной». Давно уже эти люди ничем не управляют, течением собственных мыслей не управляют, течением собственных процессов распада не управляют. А вы говорите, заказывают, «Слово пацана»…  Администрация Президента…