Что вы думаете о поэте Алексее Дидурове?

В огромной степени это Дидуров с его городской лирикой. И не зря О'Шеннон выступал у Дидурова и дружил с Дидуровым. А также в какой-то степени, наверное, ранний (именно ранний) русский рок. Но в большей степени стихи — О'Шеннон же прежде всего поэт. И художник, кстати, очень хороший. Мы вместе работали в «Столице» — он там работал художником.

Мне очень нравятся, именно поэтически, его песни с первых 2-х альбомов. Да и то, что он писал потом, всегда было великолепно. Я знаю многих из героев этих песен, из прототипов. Это такая жестокая социальная лирика, городская. И потом, всё-таки, если музыкально, то его корни, как ни странно, в огромной степени в фольклоре, как и у всякого хорошего барда.

Сейчас в принципе не поэтическое время. Расцвет поэзии мы получим, вероятно, года через три-четыре — ну, с началом каких-то сдвигов, каких-то перемен. Пока, к сожалению, все, кого знаю и люблю,— это люди, которые по возрасту несколько ближе ко мне, или во всяком случае люди в диапазоне от тридцати до сорока. Молодые поэты живут сейчас своей жизнью, они кучкуются в собственных клубах. И формы бытования поэзии довольно резко изменились. Сейчас это уже не ЛИТО и не литстудии, а это слэмы, которые продолжают, кстати, оставаться замечательным способом выявления талантливой молодёжи. Это клубы ночные или, так сказать, дневные, поскромнее. Но ничего подобного замечательному клубу Алексея Дидурова…

Принято считать, что в 70-е годы лучше всех работали Слуцкий и Самойлов. Слуцкий до 1979 года, Самойлов — до конца. Из более младших — Чухонцев и Кушнер, и Юрий Кузнецов. Это те имена, которые называют обычно. Алексей Дидуров писал очень интересные вещи в 70-е, и ещё писал довольно хорошо Сергей Чудаков — это из людей маргинального слоя. Губанов уже умирал и спивался в это время. Понятно, что Высоцкий в 70-е написал меньше, но лучше. Окуджава в 70-е почти все время молчал как поэт, Галич — тоже, хотя несколько вещей были, но это уже, мне кажется, по сравнению с 60-ми не то чтобы самоповторы, но это не так оригинально. Конечно, Бродский, но Бродский работал за границей и как бы отдельно, вне этого…

Это вопрос такой, на который однозначно не ответишь. Я Дидурова, вообще говоря, знал не просто близко. Рискну сказать, что он был моим близким другом. И вот ругань Дидурова — она имела всегда такой стимулирующий характер. Даже под горячую руку, даже когда он бывал очень сильно не в настроении… А у него такое случалось периодически. Как и все деятельные люди, он часто впадал в депрессию, в такую изнанку МДП. Он все равно умел даже этой руганью стимулировать, потому что было чувство, что ты можешь лучше, возникало чувство, что ты просто по лености не реализуешь полностью свой гигантский потенциал. Всегда было ощущение, что Дидуров ждет от тебя свершений. И вот так, по-моему, надо ругать.

Я,…

У Аксёнова 60-е были другими потому, что Аксёнов, старший друг Дидурова, был в это время в «Юности» членом редколлегии, царём и богом, самым известным прозаиком в СССР. А Лёша Дидуров был в той же «Юности» у Полевого подмастерьем, стажёром, который иногда, если повезло, печатал рассказики и корреспонденцию, а большую часть — просто ходил и любовался на великих.

Вот он Бродского один раз там видел в красной ковбойке. Он хорошо помнил (Дидуров об этом рассказывал), как Полевой попросил у Бродского заменить в стихотворении «Народ» слова «пьяный народ» или «пьющий народ», а Бродский очень обрадовался, что у него появился предлог забрать это стихотворение (надо правду сказать, чудовищное…

А как их сделаешь, по какому параметру — Дудинцев и Кочетов? Честный писатель и нечестный писатель? Так ведь Кочетов — честный писатель, вот в чём ужас. Он поэтому и застрелился. Говорят, что он застрелился из-за рака. Я думаю, что он застрелился, потому что Советский Союз пришёл в неразрешимые противоречия с его теоретическими мнениями. Ну, Суслов бы тоже застрелился, если бы он был честный. Кочетов застрелился, потому что он был советский человек, автор прославленного романа «Чего же ты хочешь?». И, естественно, для него невыносимо было видеть, во что превращается страна. В том-то и ужас, понимаете, что и Дудинцев — честный писатель, и Кочетов — честный писатель. Просто Кочетов — писатель…

Вообще настоящий культ литобъединений существует в Петербурге. В Москве сколько-нибудь значимых литобъединений было три: «Зелёная лампа» в «Юности» Ковальджи; Левин с «Магистралью» при ДК железнодорожников; и Волгин с «Лучом» при МГУ. В основном Москва не город ЛИТО — литобъединений. Вот Дидуров создал московский жанр — синтез концерта, литобъединения, рока, тусовки. Почему-то Москва — это город, в котором люди не очень охотно слепляются друг с другом, в котором трудно создаются среды. У нас и рок-клуба ведь не было. В Новосибирске клуб «Под интегралом» — запросто. В Петербурге — рок-клуб. Сколько бы ни говорили, что рок-клуб на Рубинштейна был комсомольским, гэбэшным. Это не так. Это была…

Видите ли, какая штука. У Дидурова была такая строчка — «строфичная боль». Он говорит о том, что боль накатывает периодами (как он мне объяснял эту строку), и поэтому строфическая форма повторяет приливы, пароксизмы боли. Далеко не всякие стихи можно переписать в строку. Это заслуживало бы отдельного и долгого разговора. Писать стихи в строчку в России начал, насколько я помню, Льдов (Розенблюм). Во всяком случае это был такой промежуточный жанр стихотворений в прозе, но уже рифмованных. Первым регулярно и систематически начал это делать Эренбург, и у него целая книга таких стихов была в 1911 году. У Эренбурга была судьба такая — открывать новые формы, а потом их доводили до совершенства другие.…

Об этом очень хорошо говорил Леонид Филатов: «Надо быть левым, потому что сердце слева». И Окуджава об этом говорил: «Те, что идут, всегда должны держаться левой стороны». Прежде всего, наверное, потому, что взгляды Айн Рэнд — что всякому воздаётся по вере и никому не надо помогать — они редко приводят к появлению хорошей литературы. Как раз, по-моему, то, что писала Айн Рэнд — это очень плохая беллетристика. Если художник не сочувствует малым сим (или большим сим, или бедным, или вообще не сочувствует человеку, потому что участь человека трагична), то, по-моему, грош цена такому художнику.