Почему вы считаете, что после 28 лет человеку требуется дополнительное топливо для жизни? Что именно для этого подойдет — спорт, творчество, музыка? Почему же тогда герой фильма «Большой Лебовски» Братьев Коэн счастлив, живя в бездействии?

Нет конечно. Сейчас объясню, в чем разница. Безделье Обломова — это почти буддистское недеяние, особенно высокий класс бездействия, это философия жизни. Как всегда, российский писатель, борясь со своим комплексом, в конце концов кончает тем, что полюбляет его, оправдывает его, начинает даже видеть в нем какую-то апологию душевной чистоты: Обломов не работает, поэтому он лучше Штольца.

«Большой Лебовски» — совсем другая история. Большой Лебовски вообще не лентяй, он такой… Ну, естественно, что он буддист до известной степени, потому что увлечение буддизмом было составной частью американских шестидесятых. И помните, ему кричит там босс этот в коляске: «Революция кончилась,…

Видите ли, ответом на этот вопрос служит «Доктор Фаустус» Манна, конечно. Интеллигента очень легко очаровать почвенностью, кровью, это всё кажется ему подлинным. То, что он давно преодолел, кажется ему святыней. То, от чего он давно оторвался, то, что давно отошло в безнадёжное прошлое… Вот эта архаика крови и почвы для интеллигента очень очаровательна, очень приманчива.

Ну и потом, конечно, я не устану повторять этот тезис: для писателя, имеющего отношение к иерархиям (эстетическим, художественным), для него иерархия, для него соблазн властью — очень важная вещь. Жолковский объясняет это иначе. Кстати, Глуховский недавно об этом лекцию читал. Он говорит, что писатель сам всегда…

У Бабеля, как и у Гоголя, две пьесы. Одна очень успешная в сценическом смысле, это «Закат». Вторая была считанные разы успешно поставлена, потому что это очень сложная пьеса. У Гоголя это «Женитьба», а у Бабеля «Мария». Первое ― комедия, второе, скорее, драма или трагикомедия, во всяком случае.

Я могу объяснить, почему тексты Бабеля не имеют счастливой сценической судьбы. Именно потому, что это проза. Проза тяжело переводится на язык театра. Когда Беня Крик разговаривает у Бабеля, это в первую очередь литература. Сыграть Беню Крика невозможно, потому что надо сыграть легенду, образ невероятного обаяния. Свердлин, который сыграл Беню Крика в пьесе, написанной для кино, был гениальным…

Нет, конечно. «Заводной апельсин» вообще книга, написанная умирающим; как бы написанная человеком, который пребывает на грани смерти. Берджесс узнал, что у него опухоль мозга, решил завещать своей семье хоть какие-то деньги, и чтобы им было на что жить, решил написать такой мрачный бестселлер, который был совершенно не похож на остальные его произведения. Он как бы выписал свою опухоль в эту книгу и после этого выздоровел, и после этого действительно избавился от наваждения. Эта книга производит такое мрачное впечатление (равным образом и фильм), потому что и Берджесс, и Кубрик; все, что их мучило; все, что было для них наиболее неприемлемого, вложили в эту картину и в этот роман. Говорить, что…

Видите, называть её русской советской уже условно можно применительно к концу XX века. Но если говорить о ещё советских временах, то это Трифонов. Если уж совсем небольшие по объему, то «Игры в сумерках» и «Недолгое пребывание в камере пыток». Аксенов — «Победа». И, вероятно, любая повесть Стругацких. Что касается произведений 90-х годов, то, конечно, «Новые робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской, которые позволяют закрыть сразу же и тему антиутопии и сельскую тему. Солженицын — «Адлиг Швенкиттен» или любые крохотки. Двучастные рассказы, например, «Абрикосовое варенье». Солженицына надо обязательно. Пелевин — «Синий фонарь» или «Ухряб». Сорокин — я думаю, любой рассказ из «Первого…

Я думаю, что эта книга скучная. И в этом смысле она как-то духовно не совпадает с книгой Роулинг, которая безумно интересна в каждую секунду, всегда вызывает какое-то желание спорить, какие-то несогласия, какой-то интерес. Она мне кажется исключительно удачной. А книга Элиезера Юдковского решает какие-то внутренние проблемы автора, не особенные интересные, как мне кажется, большинству. Да и вообще, знаете, у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота. Всегда люди пытаются так или иначе примазаться к чужому успеху. В данном случае, мне кажется, имеет место попытка с помощью чужих открытий проиллюстрировать свои идеи. Это как-то не очень мне интересно.

Я с Долиным редко бываю согласен в оценке фильмов, он слишком профи. Скажем, в оценке последней работы Триера мы расходимся просто диаметрально. А вот в оценке Тарантино — да, мне кажется, что он добрый, сентиментальный, трогательный, мистичный, поэтичный. И что главная мораль, главный пафос его фильмов — это торжество примитивного добра над сложным и хитрым злом. И этот же пафос я вижу в «Криминальном чтиве», которое совершенно не кажется мне шедевром и прорывом, и в «Джанго освобожденном», который мне очень нравится, и в «Бесславных ублюдках», который мне очень нравится, и в «Восьмерке», которая вполне себе милая вещь. Вообще Тарантино милый. Поэтому он так любит Пастернака, и школьники России…

Понимаете, для писателя завидовать критику — это примерно как для наездника завидовать конюху. Простите меня, конечно, за такое сравнение, но как-то я из конюхов выбрался в жокеи. Слава богу, что не в лошади, но я как бы не обслуживаю литературный процесс — я участвую в нем. Это не значит, что я критиков не люблю или плохо о них думаю. Галина Юзефович — блестящий критик, талантливый филолог, но я говорю же о себе как о критике в данном случае. Я критиком был очень недолго, я и сейчас балуюсь иногда литературно-критическими заметками, если мне хочется о ком-то или о чем-то написать. Но я совершенно не хочу этим профессионально заниматься. Потому что критик — это хотя и важная часть литературного процесса,…

Вкусовое, наверное. В принципе, потому что это, мне кажется, самое художественно совершенное его произведение и самое сбалансированное. Если «The Catcher in the Rye» мне кажется все более и более смешным текстом, издевательским (во всяком случае, насмешливым, а не апологетическим относительно подросткового возраста, подросткового эгоцентризма и высокомерия), то как раз «Выше стропила, плотники» кажется мне полезным опытом борьбы с этим высокомерием. Там повествователь, когда говорит о женитьбе Симора, давит в себе чувство презрения к гостям на свадьбе. Он пытается если не полюбить этих людей, то как-то примирить это существование с Симором. Там трагедия Глассов очень подробно…