Прежде всего, это Вахтангов. Понятие театра как дома, театра как дома многофункционального, где читают поэты, где собираются театралы и философы, где атмосфера главное, атмосфера студии. И сохранение этой азартной атмосферы, перманентного творчества, мозгового штурма — это есть и в «Принцессе Турандот», и в лучших спектаклях Серебренникова. Как вам сказать, такая стихия театральности. Какие-то ее элементы были и у Анатолия Васильева, более строгого мастера, как мне кажется. У Мейерхольда их не было, потому что несмотря на всю отвагу его экспериментов, в театре господствовала довольно-таки монастырская дисциплина. Не скажу «казарменная», но монастырская. А вот студийный дух…

Я думаю, в первую очередь Вахтангов, студийный дух. Фоменко же общался, варился в той сфере, что и «Наш дом» — театр МГУ, и Марк Розовский. Это все была более-менее одна тусовка. Розовский, конечно, большой режиссер, создатель большой истории. И потом, Фоменко (я думаю, эта связь еще не исследована) очень много взял у комедии дель арте, у комедии масок. И в большинстве его спектаклей помимо духа студийности легко опознаются те или иные очаровательные маски, типажи одни и те же. И актеры у него умели эту масочную культуру великолепно воплощать, почему, собственно, и Крымов сумел сделать в театре Фоменко эту «репетицию» «Дон-Жуана».

Ну, не такая и простенькая — всё-таки Гоцци. А во-вторых, понимаете, популярной же была не сама по себе пьеса, а постановка Евгения Багратионовича Вахтангова. Та невероятная студийность, атмосфера бешеной театральности, весёлой, живой, самодостаточной, нищей, потому что это ещё и в нищие годы сделано, и нищета декораций, и поразительная музыка Сизова — это всё праздник, понимаете. Вот эта культура праздника, которая заложена в основе ансамблевого, компанейского, весёлого вахтанговского театра,— это и есть залог успеха и счастья.

Со стилистической точки зрения — «Хануму», «Мещан». Это вообще уникальная попытка поставить «Мещан» смешно, потому что, понимаете, Горький-то писал не комедию, а вот Товстоногов зашел с этой стороны. Я со многими театроведами и режиссерами, начиная с Могучего, вплоть до Швыдкого, я говорил довольно серьезно о попытках как-то определить стиль Товстоногова. Ну, мы более или менее понимаем, что такое Эфрос. Мы понимаем, что такое Васильев Анатолий. Но вот что такое Товстоногов? Увидеть какой-то единый стиль у него очень трудно. Говорят, что он был наиболее нагляден, скажем, в спектакле «Пять вечеров», но от него осталась только радиозапись, и то неполная, и несколько фрагментов. Ну нет…