Насколько верна мысль Александра Твардовского о Константине Паустовском: «Паустовский сам светит отраженным литературным цветом»?

Я бы вам порекомендовал «Снега Килиманджаро» Хемингуэя, рассказ Гаршина «Четыре дня». Наверное, «Смерть Ивана Ильича» (это тоже ведь о борьбе со смертью всё-таки). И, конечно, «Борьбу со смертью» Грина. Там речь идёт о больном, который, зная, что он обречён, выпивает бутылку коньяка, в одежде падает в бассейн ледяной — в общем, устраивает себе такие стрессы для организма. Кстати, профессиональные врачи мне говорили, что иногда в критических ситуациях спасает и такое.

Это как раз три автора, которые являют собой три грани, три варианта освоения пространства в русской прозе, прежде всего семидесятых годов. Понимаете, ведь для Советского Союза — вот такого типичного модернистского проекта — очень характерен был гумилёвский конкистадорский пафос: пафос освоения новых пространств, пафос проживания экстремальных пограничных ситуаций, огромного напряжения, странствия.

Естественно, тут романтический герой, который ещё, как правило, и альпинист, и одиночка; и в личной жизни у него всегда не ладится, потому что вот такой он романтический бродяга, а женщинам ведь всегда хочется уюта, и он может поладить только со скалолазкой, а с женщиной обычной,…

Да, очень интересен. Прежде всего тем, что при всем разнообразии поэтических средств 20-го века он играет на поле очень традиционных средств и умудряется из очень простых инструментов извлекать чрезвычайно нестандартные звуки. При кажущейся простоте, поэзия Твардовского очень многосоставна и очень сложна. И в этом огромное его преимущество. Кажущийся пафос прямолинейного, простого высказывания тем не менее оказывается насыщен весьма глубокими смыслами.

Паустовский был в российской прозе довольно вторичной фигурой – он не создал своего стиля. Его стиль – это разбавленный Бабель в молодости, разбавленный Олеша, а потом такой поэтический реализм, соцреализм с человеческим лицом, «Мещерская сторона». Он, конечно, замечательно описывает всех этих милых чудаков, но мне кажется, что это немножко такая святочная литература, немножко сахарная вода. Я здесь солидарен с Веллером.

Хотя есть у него и замечательные тексты, и не «Телеграмма» прежде всего, а мой любимый рассказ «Соранг», например. Кстати, Паустовский был рожден писать такую вот экзотику, гриновскую экзотику. Поэтому он Грина так любил и даже сделал его героем…

Я не знаю этого высказывания, но понять, почему он это говорил, я могу. Ведь это проект создания позитивного образа «мента», как это тогда называлось, или «понта», как это называется сегодня. Вот в рамках «создания позитивного образа полицейского». Анискин (особенно после того, как Михаил Жаров его сыграл) — это такой простой советский человек, который не столько карает, сколько наставляет на путь истинный. Я не считаю это художественной удачей, но и полицейской литературой считать не могу. Гораздо опаснее, мне кажется, были попытки создать положительный образ чекиста, которыми занимался Юлиан Семенов. Вот это полицейская литература. А то, что делал Виль Липатов — это, скорее, попытка…

Я думаю, что отношение Твардовского к Чуковскому, как и к Маршаку, состояло из двух серьезных внутренних мотивов. С одной стороны, это было такое восхищение младшего, потому что они были старше на два, а в случае с Чуковским почти на три десятилетия. Твардовский их уважал немного по-ученически, старался старикам помочь, преклонялся перед их ещё старорежимным образованием, и так далее. С другой стороны, его многое в них раздражало. Раздражало, думаю, поколенчески. В Маршаке раздражал эгоцентризм, способность говорить только о себе. Это, кстати, раздражало почти всех, но это же было изнанкой маршаковской жизнестойкости. Его эгоцентризм был изнанкой его невероятной целеустремленности,…

Видите, у Твардовского вообще к интеллигентам было подозрительное отношение. Он был крестьянин из кулацкой, раскулаченной семьи. Он считал, что только крестьяне близки к земле и имеют настоящий опыт. Он интеллигенции не доверял. Он прочитал Гроссмана, «Все течет» (ему предложили это для публикации). Он сказал: «Знаете, есть в этом какое-то вай-вай». Еврейское такое, с намеком. Не он бы писал, не я бы читал. Страдания интеллигента представлялись ему чем-то неподлинным. Вот коллективизация — это да, драма. А интеллигенция? Ну что она там видала, в своих московских распределителях?

Так и Некрасов — интеллигент, художник, архитектор, его любовь к матери,— это, наверное, ему…