Один из самых страшных текстов Шукшина последних лет (по-моему, «Раскас» это назвалось) заканчивался вопросом: «Что с нами происходит?» Или «Кляуза» называлось, сейчас не помню. «Кляуза», по-моему, тоже замечательное, такое документальное повествование. «Что с нами происходит?» Невозможно было понять, откуда этот зверизм, откуда цинизм этот взялся в 70-е годы, травля в школах, невероятная двойная мораль, алкоголизм почти повальный! Что происходило?

Дело в том, что 70-е годы были для интеллигенции точно так же, как и русский Серебряный век, временем абсолютно разброда и шатаний. Разброда и шатаний прежде всего потому, что были утрачены духовные основы, что страшно насаждался…

Восторженно. Это один из трёх сегодня, мне кажется, крупных политических журналистов (Каныгин, Колесников из «Коммерсанта» и Латынина), которые реально влияют на судьбы России и которые реально знают, что происходит в стране. Кашина я тоже очень люблю, конечно, особенно как гениального, по-моему, репортёра, просто непревзойдённого.

Ну как же это не вспоминают? Мы с Кураевым (простите меня за такое панибратство), мы с отцом Андреем боролись против Богородичного центра, который пытался влезть во множество школ. Против сайентологов, которые лезли и в школы, и в институты, и везде, тоже я вёл отчаянную борьбу с того самого момента, как вообще узнал о секте Муна. И против мунистов боролся тоже, и против [Лафайет] Хаббарда. Я сразу понял, что и мунисты, и сайентологи — это типичные тоталитарные секты.

Всё, что писал тогда [Александр] Дворкин, было для меня абсолютным бальзамом по сердцу. И я вообще уверен, что «Сектоведение» — одна из величайших, важнейших книг девяностых и нулевых годов. Поэтому мне эти претензии совершенно…

А где они не составляют бо́льшую часть населения? Мишка Кошевой — нормальный человек, для которого интересы рода, пола и похоти выше, чем интересы правды или принципа. Меньшинство составляет Григорий Мелехов, «казачий Гамлет», а Мишка Кошевой — абсолютный конформист, по-своему трогательный человек. Он он там лежит под шинелькой и лихорадка его бьёт. Знаете, я даже сочувствие к нему испытываю.

Знаете, было три писателя, совершенно ныне забытых, которые умели о старшеклассниках писать весело, по-доброму и увлекательно. Это Михасенко с «Милым Эпом», это Феликс Ветров с «Сигмой Эф»… С Ветровым я знаком по переписке. Он, по-моему, сейчас живёт в Германии. Он прислал мне очень ценные воспоминания своей матери о встречах с матерью Окуджавы в лагере. Вообще прекрасный писатель, по-моему. А третий — Валерий Алексеев. Тоже он уехал в Германию и тоже как-то безызвестно там умер. «Люди Флинта» — была у него такая повесть. Они про школу умели писать так, что это было интересно, увлекательно и хорошо. Вообще была большая школьная культура.

Я этого «Милого Эпа» помню, не знаю, 40 лет. Как я его…

Считаю его великолепным сатириком, но довольно посредственным мыслителем. Понимаете, когда он берётся писать социальную сатиру, жестокую, с элементами фантасмагории, то получаются «Поправки». А дальше он чувствует себя обязанным соответствовать уровню «Поправок» и пишет сначала «Свободу» (неплохой роман, но уже вязкий), а потом «Purity» — роман, где есть прекрасные страницы, но как целое эта идея чистоты, по-моему, не состоялась. Что он имеет в виду под «purity»? Я не убеждён, что это концепция растущей невинности, простоты, даже глупости, может быть. Вот если бы этот роман назывался «Innocence» («Невинность»), было бы, наверное, смешнее. Я не очень понял, какое содержание он…

Мне придётся сказать не очень приятные вещи, но Леонид Андреев, к сожалению великому, будучи очень крупным писателем и, может быть, лучшим русским драматургом (позвольте мне такое заблуждение), всё-таки иногда сознательно, может быть, облегчал себе задачу — облегчал её в том смысле, что ведь описывать маньяка гораздо проще, чем описывать нормального человека. Если у тебя выходит психическое несоответствие, то всегда ты говоришь: «А это маньяк. А это душевная болезнь». Ну, как было собственно с «Красным смехом».

Вот «Красный смех» — это известный рассказ Леонида Андреева, про который Вересаев (который, в отличие от Андреева, был на войне) сказал: «Здесь есть психологическая…

Юлий Ким и Анатолий Ким — этих Кимов двоих на моей памяти путали даже профессиональные критики — ну, Кимов очень много, это самая распространённая корейская фамилия), я люблю Анатолия Кима. Но я гораздо больше люблю Кима раннего, особенно повесть «Луковое поле», которую я помню ещё по публикации, кажется, в «Дружбе народов». Что касается «Белки», то в ней настораживает меня некоторая избыточность стилистическая, он раньше писал строже. Мне кажется, что сама задумка (простите за ужасное слово), сам сюжет прекрасен, а вот некоторый избыток пафоса, патетики и некоторой стилистической неумеренности — то, что Борис Полевой на полях рукописей обозначал как «22», то есть перебор,— это присутствует и…

Никаких у нас нет оснований думать, что оно посвящено другой женщине. Я абсолютно уверен, что это Анна Керн. И если он писал в одном из писем, что он её «с Божией помощью употребил», это никак не противоречит «божеству и вдохновенью».

Видите, какая штука. С Анной Керн, как писал когда-то замечательный пушкинист Лацис Александр, его связывало очень глубокое психофизиологическое совпадение. Такое иногда бывает. Это то, о чём говорит Пастернак, анализируя близость красавицы и поэта. Да, такое есть. Красавица и поэт — это очень физиологически, психологически и поведенчески близко: желание первенствовать, тщеславие, чуткость, высокая эмпатия. Красивая женщина — это не всегда пустышка,…

Чехова стали знать за границей по-настоящему с 1910-х годов, после его смерти, когда он стал популярен благодаря Кэтрин Мэнсфилд, страшно его популяризировавшей, благодаря Моэму, который тоже о нём отзывался восторженно. То есть Чехов дошёл до заграницы позже. Его стали по-настоящему понимать на Западе, когда его пьесы поехали на гастроли и когда его проза была адекватно переведена. Толстого знали гораздо лучше. Ему предполагали присудить Нобелевскую премию, но он несколько раз широковещательно заявил, что откажется.

Таких молодежных организаций было много. Причем в конце 1920-х их было меньше, а вот после войны, в 1940-1950-х гг. молодежное сопротивление было практически широким, всеобщим. Достаточно вспомнить описанную Синявским довольно убедительно в повести «Суд идет» молодежную организацию, дело молодых коммунистов, которое в 1949 году было раскрыто; достаточно известная история тайного общества Анатолия Жигулина, из которого, кажется, он один выжил (в «Черных камнях» оно описано). Молодежь сопротивлялась. Почему она не боялась, могу вам сказать. Страх — интересная такая штука. Страх приходит тогда, когда все-таки ещё зажим не окончателен. Страх приходит тогда, когда есть шанс. А вот когда…

У меня вот как раз случился спор с Володей Березиным, хорошим писателем. Он говорит, что «Июнь» — роман с ключом: у каждого[персонажей есть прототип. Конечно нет! Ему просто, наверное, хотелось видеть меня больше филологом, чем писателем, а писателем пусть будет он сам. На самом деле обстоит дело, по-моему, строго наоборот. И хотя в общем быть филологом — ничего в этом нет унизительного. Мне кажется, что «Июнь»… Ну по крайней мере Валя Крапивина никаких прототипов уж точно не имеет. Что касается Миши Гвирцмана, то в нем есть черты Львовского. Я его знал и любил. Михаил Львовский — блистательный поэт, сценарист. «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Точка, точка, запятая…», «Я вас любил» и так далее. Я…

Я вообще люблю жанр, в котором работает Андрей Аствацатуров, жанр таких довольно желчных рефлексий самоиронических книжного мальчика, выросшего. Очень молодая книга, про пеликанов («Не кормите и не трогайте пеликанов», название никогда не могу запомнить). Мне показалось, что она очень насмешливая и детская, ироническая, милая. Мне кажется, что автор внутренне очень молод, и мне это приятно. Это книга того же качества, что и «Люди в голом», и я Андрея Аствацатурова люблю. Я очень люблю его как специалиста по литературе американской и вообще иностранной, но эта такая веселая школярская изнанка, потому что это очень русский университетский роман. Ведь американский университетский роман и…

Я думаю, что это выдающаяся литературная удача. «Там описан вполне бытовой ад, которого не может быть в здоровом обществе. Может быть, нездоровье сегодняшнего общества связано с наличием у процветания неизменившейся тюремной системы и тюремного мировоззрения власти».

Вы совершенно правы. Пенитенциарная система России — это раковая опухоль на теле государства, ядовитый гнойник, который проникает в кровь этого государства и этого общества. Тюрьма является главной духовной скрепой этого общества и главным духовным страхом. Она же и главный моральный стимул: страх перед ней, страх туда попасть, и так далее. Не говоря уже о том, что многие тюремные законы проникают на волю, потому что…

Я думаю, серьезное отношения к слову. Серьезное отношение к литературе и к правде. Ну и, конечно, большая храбрость, конечно, изгойство. Алкоголизм — вряд ли: Владимов, по-моему, был не очень по этой части.

Владимова я считаю писателем великим, без дураков. Я думаю, что мое отношение к нему вполне разделял только Лев Аннинский, с которым я, кстати, буквально за месяц до его смерти созванивался, когда о Владимове писал. Он поразил меня абсолютной точностью памяти и точностью цитат и фактов. Он был человек, который для своих 85-ти досуществовал с абсолютным профессионализмом и полным владением всеми своими способностями. Он гениально Владимова знал и понимал.

Конечно, то, что…

Не могу сказать, что это именно феерия, но Лемони Сникет – это литература для тревожного ребенка. И я не беру сейчас его поздние вещи – такие, как «Poison for Breakfast», а прежде всего вот эту семилогию «Тридцать три несчастья». Циничная книга, жестокая, гадкая, но читать ее ребенку большое наслаждение.

Понимаете, есть только один способ написать так, чтобы вам это понравилось. Почитать вслух. Так делал Гайдар. Он к концу работы над отрывком, над главой знал наизусть этот текст. Я думаю, после того, как вы несколько раз прочтете текст, вы увидите, что там есть лишнего. Даже переписывать несколько раз не надо, а читая, вы почувствуете, что вам просто неловко произносить – там возникнут проблемы с артикуляцией. И пока текст не дойдет до идеальной произносимости, нечего и браться.

Пводчица – Карлсона и Виана мы узнали благодаря ей. И как рассказчица, и как мать, и как жена Семена Лунгина. Она была одинаково очаровательна во всех ипостасях. Кстати говоря, очень многие выражения Карлсона, его фразочки («Пустяки, дело житейское!») списаны с Паши Лунгина (Павел Семенович, который никогда и не отрицал, что он на Карлсона очень похож – и внешне, и физиологически, и душевно. Мне кажется, что вообще Лунгина, которая дала язык Карлсону; которая со своей переводческой группой дала русский аналог Виана,  – уже этим одним она заслужила вечную благодарную память.

Что касается фильма «Подстрочник». Видите, я считаю, что главное в этом фильме и в этой книге – это…