Почему внимание русского художника больше концентрируется на советской культуре 20-30-х годов?

Знаете, если бы я это знал, более того, если бы я хотел об этом говорить, я бы, наверное, уже написал «Океан». Или «Интим» уже закончил был. Но проблема в том, что я пытаюсь это на своем примере, на своем опыте понять. То, что человек диверсифицируется, раскалывается, перестает восприниматься как цельное явление; то, что человечество разделяется на несколько уже не рас, а антропологических типов, которые друг с другом несовместимы, – это и есть главное содержание большого откровения ХХ века. То большое откровение, которое пережил в своем время, как вы помните, Максим Каммерер (в 89 лет) и о котором он написал «Волны гасят ветер».

Человечество не монолитно, человек не един. Как Стругацкие…

Главный недостаток ее — это страх прикоснуться к главным проблемам, к онтологии — к смыслу жизни, к ключевым проблемам бытия. Сегодня я не вижу людей, которые бы осмеливались говорить о главном в литературе. Они либо решают какие-то десятистепенные проблемы, либо уходят глубоко в историю, либо увлекаются увлекательностью, простите за тавтологию.

Мне кажется, что серьезный разговор о серьезных вещах сегодня в литературе не ведется. Это одна из причин, по которой роман «Истребитель» написан в предельно зашифрованном виде. Но боюсь, что к нему уже приложимы слова Михаила Львовского:

И в такой безмерной дали
Я зарыл бессмертный труд,
Что пока не отыскали,
И…

Да что вы! Он в хороших руках, профессиональных, способен на настоящие чудеса! Я как раз собираюсь сделать производственному роману некоторую метафизическую прививку. Мне кажется, что писать простой производственный роман — это скучно и бессмысленно. А вот написать производственный роман под таким метафизическим углом — это интересно, что я и сделал. Когда я погрузился в чтение по «Истребителю», я обнаружил тонны всякой литературы по винтам, лошадиным силам, строению колпака у самолета. Я все время задавал себе вопрос: «Неужели я все это делаю для того, чтобы написать очередной производственный роман?» С ужасом я понял: нет, я хочу этот роман скрестить с романом религиозным, и под этим углом…

У меня не бывает таких проблем, и я могу вам сказать почему. Я не пишу, если проблема меня не достала. Я пишу в порядке аутотерапии. Это мой способ излечиться от болезни – насущной, серьезной болезни, которая меня мучает. «Истребитель» был написан в порядке борьбы с фаустианским соблазном, «Оправдание» – в порядке борьбы с имперским сознанием, а «Икс» – в порядке борьбы с раздвоением личности. У меня возникает проблема, и я ее решаю. Импульс к созданию такого текста не может пройти, как не может сама по себе пройти головная боль. Я действительно борюсь с конкретной болью. Сейчас я перевожу Кунищака, потому что его роман «Март» является моим способом борьбы с синдромом солдата андерсовской армии,…

Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».

Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система…

Там и происходит сказка. И то, что там оборвано — это как раз, знаете, правильно; автор стремился к такому повороту. Мне часто вообще пеняют на то, что романы мои оборванные: оборван «Эвакуатор» странным образом, оборвано «Оправдание». Так это я нарочно делаю, чтобы вас немножко всё-таки… не скажу, что потроллить, а чтобы вы как-то с разбегу ударились в стену. Как раз в «ЖД» первое, что я знал,— это я знал, как книга будет кончаться, и я знал последнюю фразу: «И, взявшись за руки, они пошли в деревню Жадруново, где их ждало неизвестно что». И я, честно говоря, считаю, что это лучший кусок в романе.

Да, был бы рад, потому что мне нравится, когда текст допускает много толкований. Я только одного не понял бы и обиделся: если бы мои книги подвигли его к убийству, не дай бог, конечно, или к злобе, какой-то ненависти. Если бы он их прочитал не так. Но, видите ли, люди читаю жопой, это давно доказано. Некоторые, скажем, видят в «Истребителе» апологию сталинизма. Такая трактовка меня тоже не огорчает: второй  раз прочитают, лучше поймут. Помню, мне Марк Харитонов сказал: «Я буду счастлив, если человек прочитает «Сундучок Милашевича» и сложит фрагменты книги в другом порядке, доказав, что тот порядок текста, который изложен в книге, не единственно возможный». Я, наверное, тоже буду…

Нет, с немцем у меня не было таких мыслей. Я вообще хотел военных сцен там избежать. 

У меня была такая идея: сделать одну военную сцену первой бомбардировки Берлина. Ее, как вы помните, осуществили советские асы еще в августе 1941 года. Это были люди из числа «сталинских соколов», но я не специалист в военной теме. Мне показалось, что я не специалист в этом, и я закончил хотя и войной, но сценой в госпитале. Там немножко другое. 

С этим немецким асом реванш, мне кажется, был бы не нужен, потому что он там намекает: «Мы будем в одной Валгалле». Это немножко не то. Грубо говоря, этот ас не противостоит Петрову на самом деле. Ему кажется, что тот ему противостоит. На самом деле у…

Вообще Артемьев показывает, что выход из человека может быть не только вверх, но и вниз. Выход за пределы человеческого может быть не только вверх, но и вниз, вот и все. Эксперименты Артемьева — это тоже эксперименты по созданию сверхчеловека. Он и создал такого страшного гомункулуса, который не может без него обходиться. Это женщина 30-х годов. Он же там говорит: можно воскресить, но воскресить не так. Воскресить не того, «она воскреснет и будет не так», — говорит он, имея в виду, конечно, Россию.