В чем заключаются недостатки современной поэзии и прозы?

Это очень просто — не преодоленная травма. Просто не преодоленная травма 30-х, необъяснимый механизм репрессий. Или, вернее, он не объяснен. Вот мне опять кажется, что в книге «Истребитель» я его объясню. Когда-то мне казалось, что я объяснил его в «Оправдании». Когда–то казалось, что я объяснил его в «Иксе». Это такая вещь необъяснимая, неисчерпаемая. Это травма, с которой приходится жить; травма нового знания о человеке. Ну и потом, понимаете, сказал же Пастернак: «Естественность в мире стремится к чистым образцам». Мы можем написать про современность, но зачем писать про современность размытую, гибридную, когда у нас есть такая потрясающая реальность 20-х годов, 30-х годов,…

Да что вы! Он в хороших руках, профессиональных, способен на настоящие чудеса! Я как раз собираюсь сделать производственному роману некоторую метафизическую прививку. Мне кажется, что писать простой производственный роман — это скучно и бессмысленно. А вот написать производственный роман под таким метафизическим углом — это интересно, что я и сделал. Когда я погрузился в чтение по «Истребителю», я обнаружил тонны всякой литературы по винтам, лошадиным силам, строению колпака у самолета. Я все время задавал себе вопрос: «Неужели я все это делаю для того, чтобы написать очередной производственный роман?» С ужасом я понял: нет, я хочу этот роман скрестить с романом религиозным, и под этим углом…

У меня не бывает таких проблем, и я могу вам сказать почему. Я не пишу, если проблема меня не достала. Я пишу в порядке аутотерапии. Это мой способ излечиться от болезни – насущной, серьезной болезни, которая меня мучает. «Истребитель» был написан в порядке борьбы с фаустианским соблазном, «Оправдание» – в порядке борьбы с имперским сознанием, а «Икс» – в порядке борьбы с раздвоением личности. У меня возникает проблема, и я ее решаю. Импульс к созданию такого текста не может пройти, как не может сама по себе пройти головная боль. Я действительно борюсь с конкретной болью. Сейчас я перевожу Кунищака, потому что его роман «Март» является моим способом борьбы с синдромом солдата андерсовской армии,…

Да, был бы рад, потому что мне нравится, когда текст допускает много толкований. Я только одного не понял бы и обиделся: если бы мои книги подвигли его к убийству, не дай бог, конечно, или к злобе, какой-то ненависти. Если бы он их прочитал не так. Но, видите ли, люди читаю жопой, это давно доказано. Некоторые, скажем, видят в «Истребителе» апологию сталинизма. Такая трактовка меня тоже не огорчает: второй  раз прочитают, лучше поймут. Помню, мне Марк Харитонов сказал: «Я буду счастлив, если человек прочитает «Сундучок Милашевича» и сложит фрагменты книги в другом порядке, доказав, что тот порядок текста, который изложен в книге, не единственно возможный». Я, наверное, тоже буду…

Нет, с немцем у меня не было таких мыслей. Я вообще хотел военных сцен там избежать. 

У меня была такая идея: сделать одну военную сцену первой бомбардировки Берлина. Ее, как вы помните, осуществили советские асы еще в августе 1941 года. Это были люди из числа «сталинских соколов», но я не специалист в военной теме. Мне показалось, что я не специалист в этом, и я закончил хотя и войной, но сценой в госпитале. Там немножко другое. 

С этим немецким асом реванш, мне кажется, был бы не нужен, потому что он там намекает: «Мы будем в одной Валгалле». Это немножко не то. Грубо говоря, этот ас не противостоит Петрову на самом деле. Ему кажется, что тот ему противостоит. На самом деле у…

Вообще Артемьев показывает, что выход из человека может быть не только вверх, но и вниз. Выход за пределы человеческого может быть не только вверх, но и вниз, вот и все. Эксперименты Артемьева — это тоже эксперименты по созданию сверхчеловека. Он и создал такого страшного гомункулуса, который не может без него обходиться. Это женщина 30-х годов. Он же там говорит: можно воскресить, но воскресить не так. Воскресить не того, «она воскреснет и будет не так», — говорит он, имея в виду, конечно, Россию.

Правильно. Иными словами, Марины — это то, что сделал с Россией этот режим. Это труп, который начал ходить. Ее сначала убили, а потом оживили, и она получила бессмертие. Но другое дело, что она бессмертна, пока она около него. Он ее повелитель. Все это, к сожалению, правильно. «Россия все время напоминает эхо из мультика «Говорящая рыба», которое все время принимает разные формы. Даже все время с двумя лицами, даже Госдума и Минобороны с двумя гербами. Можно ли восстановить репутацию перед добрыми людьми?» А зачем? Может быть, наилучшая репутация — это двойственность, такая избушка на курьих ножках, которая одним лицом оборачивается к Западу, другим — к Востоку, к товарищу милеет людской лаской, к…

Это очень интересный роман и очень интересный повод для разговора, и наверняка это «Новые горизонты» будущего года, потому что литературная репутация Горалик весьма высока. Как поэта репутация высока заслуженно, как прозаика — нет, но это отдельная тема.

«Имени такого-то» — интересный эксперимент по внедрению фантастики в разговор о войне, даже не фантастики, а фантазийности такой. Но дело в том, что рецензия Дмитрия Бутрина, в которой утверждается первенство Горалик в этом жанре, продиктована (при всем уважении к Бутрину) некоторой самонадеянностью, обычно присущей всем ЧГКшникам и просто недостаточным знакомством с материалом. В конце концов, «Мифогенная любовь каст»…

Да, конечно. Но для этого в стране должно прийти понимание, что она повторяет инвариант.

Сейчас это понимание близко. Наверное, прав Владимир Сорокин в «Теллурии», что Владимир Путин сделал для осознания этой цикличности больше, чем любой другой властитель. Потому что он показал, что на очередном этапе это движение по кругу уже повторяется даже не как фарс, а как цирк. Причем не тот героический цирк, в котором делающий сальто акробат, а очень плохое провинциальное шапито, где даже слон уже спился. Вот примерно так.

Она обречена к нему возвращаться, потому что он ее создатель. Потому что она без него не существует. Ей очень не хочется с ним быть. Ей с ним очень тяжело. Она от него всё время сбегает, что, собственно, и приводит к его обвинению в ее убийстве. Я, кстати, не знаю, он ее убил или нет — там это открытый вопрос. Но она не может без него жить. Она всегда возвращается, конечно. Как, помните, женщина, которая приняла средство Макропулоса, всегда возвращается к тому, кто должен ее снабдить этим средством.