Если вам до 12 лет — с «Попытки к бегству». Если вам 14–15 — «Понедельник начинается в субботу». А если вам 16–17 — настаиваю на этом!— с «Миллиарда лет до конца света». Это абсолютно великий роман. В «Миллиарде лет до конца света» вообще впервые построена такая фабула — вот этот деперсонифицированный сюжет, где людям противостоит гомеостатическое (или как оно там иногда называется?), гомеопатическое мироздание. Это очень сложная книга, сложные мысли в ней высказаны, но она, во-первых, самая увлекательная из всего, а во-вторых, она касается вашей повседневности. Кто из нас не замечал, что когда мы начинаем делать любимое, нравящееся нам дело, сопротивление мира качественно возрастает.…

Это не моё мнение, а это мнение Тынянова, очень точно высказанное в статье «Промежуток», что тектонические сдвиги XX века совпадают с тектоническими сдвигами XVIII века, поэтому возвращается одическая традиция, и державинская традиция есть у Маяковского. На эту тему столько написано и такие есть полезные работы, что куда уж мне там…

Ничего нельзя сделать. Нельзя из Розанова сделать Мережковского. Розанов очень гибок, он очень пластичен, он может быть всем, но быть Мережковским он не может, потому что он другой, и приоритеты у него в жизни другие. Розанов любит «свинью-матушку». Почитайте — «та свинья, которая сидит под скульптурой Трубецкого Александр III»; «широкий толстый зад», «мы любим толстый зад». Что можно говорить? Розанов никогда бы не поверил в тот завет культуры, который предлагает Мережковский, новый завет, он никогда бы не поверил собственно в теократическую утопию Мережковского, потому что для Розанова Мережковский слишком книжный, он для него маменькин сынок. Он думает, что он знает…

Она была бы похожа на роман Михаила Емцева «Притворяшки». Я вам хочу этот роман горячо рекомендовать. Емцева большинство знает как соавтора Еремея Парнова, но он сам по себе был очень сильный писатель. И вот «Притворяшки» (или «Бог после шести») — повесть, которая на меня произвела очень серьёзное впечатление в своё время. Это повесть о современной интеллигентской секте, о таком интеллигентском заговоре, если угодно. Там многое угадано и многое под псевдонимом, многое применительно к советской цензуре, но вещь точная.

Вот Достоевский написал бы историю интеллигентского кружка — ну, что-нибудь о «пятой колонне», о том, какие в ней ужасные нравы, какие в ней сексуальные распущенности,…

Да ни малейшего. Я думаю, что он и «Идиота», собственно говоря, тогда не читал. Он и «Записки из Мёртвого дома» прочёл гораздо позже. Любопытно, что расстрел Пьера и предсмертные мысли Пьера писались примерно одновременно с «Идиотом», с мыслями князя Мышкина Льва Николаевича о смертной казни. Кстати говоря, то, что Мышкин — Лев Николаевич,— я думаю, вот здесь есть какое-то сходство. Синхронность этих обращений к теме смерти и предсмертного расчёта, на что потратить последние минуты — это совпадение неслучайное, это к очень многим дискуссиям 1860-х годов. В принципе же, какое-либо взаимное влияние этих двух гениев отрицать, по-моему, естественно. Они не знали друг друга и старались друг друга не…

Могу сказать, что этого решения я не одобряю. Мне кажется, что оно послужило ко злу и для Толстого, и для Православной церкви. Конечно, прав Кураев, который говорит, что это решение всего лишь зафиксировало «отпадение» Толстого от канона. Но от канона отпали многие. Гораздо серьёзнее от канона отпал Победоносцев. Совершенно прав Мережковский, утверждая, что русская официальная церковь — это извращение христианства, это антихристианство, а живая вера осталась в народе. Можно спорить об этом диагнозе Мережковского, и о словах можно спорить, но нельзя спорить об одном: Победоносцев извратил христианство серьёзнее, чем Лев Толстой (или так же серьёзно), однако отлучили Толстого, а не тех…

Имеется в виду слабое, на мой взгляд, стихотворение Блока «Новая Америка» — с избыточными повторами, с такой водянистостью и с таким странным выводом финальным: «Так над степью пустой загорелась мне Америки новой звезда». Там, понимаете, сама лексика, где воет руда, где пустая степь — она, в общем, не радостна, не празднична, ничего там хорошего из этой новой Америки не выйдет. Это умозрение блоковское.

Блок вообще относительно судьбы России впадал иногда в совершенно дурновкусную гигантоманию: то она представлялась ему новой, лучшей Америкой, то какой-то усовершенствованной Евразией. И вот «скифы мы», «мы перед Европою пригожей раскинемся», «мы обернёмся к вам своею азиатской…

Господи помилуй! Как это нет, когда я об этом первый написал? В своё время, кстати, рецензия Андрея Шемякина блестящая на эту картину Паркера по этому роману так и называлась — «Волшебная дыра». И именно потому… Ну, о чём там речь? Просто вместо туберкулёзного санатория взят кишечный. Конечно, Бойл… А я, так сказать, имею честь лично этого автора знать, даже с ним довольно подробно разговаривал как-то в родном его университете в Калифорнии. И потом видались мы на Франкфуртской книжной ярмарке. Он вообще писатель иронический и очень широко использующий европейский опыт. Каждый его роман в той или иной степени — это пародия. «Внутренний круг» — это пародия тоже на несколько фрейдистских и…

Я не думаю, что романы Гиголашвили экранизируемые в принципе. Всё-таки «Чёртово колесо» — при всей сериальности некоторых сюжетов, в нём содержащихся, это книга, которая прежде всего ценна веществом прозы, концентрацией, стилистикой, высотой взгляда, если хотите. Не зря он автор диссертации «Рассказчики Достоевского».

К «Тайному году» отношение у меня сложное. Роман хороший, но просто он, по-моему, не добавляет к образу Грозного ничего принципиально нового, кроме одного обстоятельства: когда человек начинает писать в России историческую прозу, он почти всегда становится на позицию протагониста, он начинает его оправдывать. Так бывает не только в исторических романах. Ну,…

Ну, дело не в том, что он поляк, освоивший английский уже в довольно зрелом возрасте. Понимаете, он в ряду неоромантиков — рядом со Стивенсоном, например — выглядит довольно чужеродно все же. И он писатель другого ряда. Например, такие его рассказы, как «Шторм», они все-таки показывают соотношение реальности и штампа. И «Сердце тьмы» тоже. Он скорее разоблачитель романтического штампа. И он в этой плеяде «учеников Диккенса» действительно несколько сбоку. Джозеф Конрад — это скорее, понимаете, явление XX века. При том, что лучшие его вещи пережиты, придуманы и написаны в девятнадцатом, но он скорее писатель века двадцатого. Пожалуй, с Джеком Лондоном я бы его сравнил, из американцев. Вот такое…

Да он поэтому так и гордился этим романом, что он впервые, понимаете, сумел написать настоящий детектив. И кстати говоря, сама оборванность этого детектива… Мне кажется, Господь вмешался, сделав это недосягаемым образцом, детективом всех времен и народов, где автор скрыл от нас разгадку, потому что смерть ему помогла. Где-то на небесах, конечно, Чарльз Диккенс это знает, и мы у него рано или поздно спросим, но при жизни нам приходится довольствоваться реконструкциями. Кстати, в своем семинаре «Тайны» в этой новой школе я собираюсь «Тайну Эдвина Друда» рано или поздно обсудить, потому что там феноменальные дети. И если уж они с такой легкостью щелкают реальные убийства, которые я им предлагают…

Требовать имеет право кто угодно и что угодно. Другой вопрос, что придавать такое значение сериалу, на мой взгляд, неправильно, и если бы Толстому поступила петиция переписать финал «Войны и мира», чтобы Петя Ростов был жив, а князь Андрей женился на Наташе, то он, я думаю, ответил бы вполне определенным образом. Другое дело, что Стругацкие очень умилялись письму от тогда школьника Славы Рыбакова, который предложил свой финал к «Далекой радуге», где все спаслись. Имеет право фанатское сообщество хотеть чего угодно. Другое дело, что у авторов своя логика.

У меня есть большая статья о Пикуле. Она такая ироническая немножко, насмешливая, но все-таки Пикуль на фоне исторической беллетристики и досоветской, и позднесоветской,— это человек, владеющий хотя бы навыком увлекательного рассказа, и хорошо, хотя и однобоко информированный. Мне кажется, что два самых точных высказывания о позднесоветском времени, о его духе — это фильм Климова «Агония», при всех его несовершенствах, и роман Пикуля «Нечистая сила». Это не про советскую власть, но это про агонию империи вообще. Хотя «Нечистая сила» — роман в идеологическом отношении чудовищный, и, конечно, откровенно антисемитский, тут Александр Яковлев был прав совершенно, и, как ни странно, прав был…

Да именно тем, что это и был ренессанс русской идеи, соборности, общины. А советское в 70-е годы оказалось потеснено, ведь кого вытеснили деревенщики? Горожан. Блистательное поколение шестидесятников, тех же «комиссарских детей», которым они не могли простить раскулачивание. Это был реванш, точно такой же, как и реванш 1937 года (многие называют его «русским реваншем», что, по-моему, совершенно безосновательно, но тем не менее). Это был реванш антикультурного абсолютно проекта, потому что они же не были противниками города, они были противниками культуры. Это не имело успеха в 10-е годы, и еще меньше имело успеха в 70-е.

Конечно, среди деревенщиков были огромные писатели, но…

У моей матери был образцовый художественный вкус. «Тридцатая любовь Марины» — лучшее произведение Сорокина, на мой взгляд. Ну, «Сердца четырех» тоже, но оно испорчено эпатажными деталями, которые затеняют изящество замысла.

«Тридцатая любовь Марины», во-первых, очень женский роман. Роман о ничтожестве мужчин. Мать вполне разделял эту точку зрения, которую я, собственно, от нее и воспринял — что 70-е годы были женским временем. Фильмы «Странная женщина», «Сладкая женщина», «Время желаний», «Частная жизнь», «Старые стены», «Блондинка за углом», «Средство Макропулоса» — фильмы о сильных женщинах, о торжестве женского начала. Вот об этом да, действительно. И «Тридцатая любовь…

Сам Вяземский насколько я знаю, так не считает. Мы с Юрием Павловичем друзья, хотя и очень по-разному смотрим на вещи. «Шута» я считаю великой книгой. Шут не трикстер, потому что в основе поведения трикстера лежит милосердие. Трикстером является учитель. Вот в нем есть трикстерские черты.

Вообще настоящий трикстер — это Джонни Смит из «Мертвой зоны», романа, который мать так любила. И не просто любила. Он же выходил в «Иностранке» в 3-х номерах. 2 номера я принес, а 3-го еще не было. И окончание романа она увидела во сне. Вот как-то она угадала, что этот Грег Стилсон схватит ребенка и им прикроется. Это чудо какое-то! Я когда Кингу об этом рассказал, он сказал: «Ну, со мной всегда так».…

Для Дурслей, безусловно, есть проблеск надежды. Они не такие однозначно плохие, как казалось. Некую позитивную роль в судьбе Гарри они всё же сыграли, хотя мы об этом сначала не догадываемся.

Нет, на самом деле Роулинг дает надежду даже Драко Малфою. Вот что я совершенно не готов признать. После того, как он применяет к Гарри «империум» и гнусно над ним издевается, оскорбляя его родителей — после таких вещей Малфою нет прощения. А оказывается, есть и для него какой-то шанс. Она добрая.

Я помню, Елизавета Михайловна Пульхритудова, наша преподавательница введения в литвед (кстати, замечательный филолог и критик на журфаке), когда мы спросили ее мнение о творчестве Турбиной, сказала: «Если бы для моего сына писание стихов было сопряжено с таким адом, с ужасом, с истериками и судорогами, я бы, конечно, запретила ему это делать».

Если говорить серьезно, то после замечательной книги Александра Ратнера «Тайны жизни Ники Турбиной»., по-моему, отпали последние сомнения в том, что Ника Турбина была литературным проектом своей мамы и бабушки. Сама она стихов не писала или писала плохо. То есть трагическая попытка двух женщин реализоваться за счет…

Да как вам сказать? Пончик и Сиропчик — какие они прогрессоры? В прогрессоры, хочу вам напомнить, отбирают лучших из лучших, абсолютно идеальных. Прогрессоры — это Максим Каммерер, который обладает потрясающими (хотя, конечно, это не тот Каммерер из фильма Бондарчука)… Может быть, он только по меркам своей семьи неудачник, а так-то он умница, силач и warrior первого класса, он может роту солдат уложить, не применяя оружия. Или Румата Эсторский, который реагирует поразительно точно и вообще гениально ведет себя в истории, умудряясь никого не убить, но всех научить. Нет, конечно, это такая история, что прогрессором не может быть случайный человек. Прогрессором может быть историк, человек…