Про нее у меня есть статья большая в «Дилетанте». Когда-то мне Наталья Трауберг, увидев у меня на кровати раскрытую Фланнери О’Коннор, сказала: «Очень трудное чтение, как вы можете?» Трудное, болезненное. Фланнери О’Коннор была, конечно, человеком тяжело больным, и дело не только волчанке. Она свой католицизм, свою веру переживала так трагически, так мучительно… Это к вопросу о нашей давней дискуссии, нашей статье с Иваницкой о проблеме ценностей.

Дело в том, что некоторые почему-то полагают, что наличие ценностей, стройного мировоззрения и стойких убеждений приводит человека к душевной гармонии и  – я бы сказал даже – к успокоенности. Это не так. Чем стройнее ваше…

Это разные дарования. Писатель – не лучший переводчик, именно потому, что он начнет вписывать туда свой стиль. А писателя без стиля не бывает. Я не думаю, что переводчик должен быть конгениален, но я думаю, что переводчик должен любить автора. Если он не будет любить, у него ничего не выйдет.

Можно написать роман с отрицательным протагонистом – например, ту же «Жизнь Клима Самгина». Можно написать противную книгу о том, как противно живет противный человек. Но невозможно перевести роман, не любя автора. Невозможно скрыть дурное отношение к нему. Переводчику нужен не талант равновеликий, а высочайшая степень эмпатии, проникновения в душу чужого текста. Вот это, мне кажется, Наталья…

Я в Европе мало жил. В Штатах довольно много, а в Европе мало. И я не имею никакого представления о кризисе европейской интеллигенции. Строго говоря, прав Андрей Кураев: кризис — нормальное состояние мыслящего христианина.

Кризис в Европе был в конце 50-х, что отражено у Феллини в «Сладкой жизни». Кризис в Европе был в середине 60-х, что отражено у Антониони в «Трилогии отчуждения». Кризис в Европе был в 70-х, что отражено в английском кинематографе той поры и в английской же драматургии. Я не помню периода в Европе, чтобы там не было духовного кризиса у интеллигенции.

Скажу больше: та интеллигенция, у которой нет духовного кризиса — это не интеллигенция вовсе, а верный отряд партии. Мы…

Наталью Трауберг считаю гениальным переводчиком и замечательным катехизатором. Одним из величайших проповедников нашего времени. Больше всего, конечно, люблю её переводы из Честертона. Вы не поверите, я сейчас вот начитываю «Человека, который был Четвергом» в предыдущем переводе, Кудашевой, потому что только на него удалось получить права издательству для начитывания. И как же я мучаюсь, слушайте. Потому что перевод Трауберг, невзирая на то, что роман Честертона — это сон, перевод такой ясный, такой воздушный, такой хрустальный, веселый и прелестный. Она рассказывала мне, что сочиняла, переводила книгу в порядке обета, молясь за здоровье Папы Римского, которого тогда ранил…

Понимаете, он хороший человек, но немножко слишком здоровый, во-первых, а во-вторых, его сказки мне представляются немножко оккультными. Мы с Натальей Трауберг сходным образом на это смотрели. Понимаете, это немножко плюшевое такое. Нет в нем трагедии честертонианской. Мне Льюис кажется слишком, что ли, довольным, слишком здоровым. И при этом, действительно, его сказки несут на себе какой-то дурной отпечаток оккультизма. Не понимаю, не могу этого сформулировать. Может быть, потому, что они слишком волшебные. Может быть, потому что там человек и его трагедия, его ответственность играют не такую большую роль, как магия, волшебство, мистика… Не знаю. Чем-то Льюис мне далек. При том, что я…

Ну вот как раз мне и обидно: имея перед глазами такую фактуру, какую, например, описывал Ремарк, он сделал из этого Вудхауса. 

Вот Грин, например, фантаст: он не снисходил до описания реальности, которая была перед ним, но его проза полна сильных эмоций, гениальных и глубоких догадок, при всей вычурности отдельных диалогов. Но мировая война  там тоже отразилась: например, в таком рассказе, как «Истребитель», который для меня просто идеал. Или, например, «Земля и вода», где выясняется, что все мировые катаклизмы ничтожны по сравнению с несчастной любовью. Или «Крысолов».

То есть фантазия Грина тоже отрывается от этого мира, но на этих лордов, которые обожают свиней…

Это не совсем так. Понимаете, какая вещь? Это тот самый случай, когда есть и чувство бога, и чувство гармонии мира, и чувство неслучайности всего, но нет художественных средств, чтобы это выразить. Честертон был великолепный чувствователь, замечательный эссеист, гениальный догадчик, хотя и ему иногда изменяло чутье довольно часто, он о Муссолини отзывался положительно.

Но видите какая вещь? Художественных средств для выражения в себе этой прелести мира у не было. Он посредственный писатель. Простите, что я это говорю. Он был гениальный богослов и теолог, замечательный биограф и эссеист, феноменальный газетчик («писатель в газете» – это его самоопределение, это жанр, который он…

У Честертона хороший роман «Человек, который был четвергом». «Шар и крест», «Перелетный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Жив человек». Но я не люблю его романы. А вот «Патер Браун» — очень милые рассказы. Я люблю его «Преступление Гилберта Гейла» — рассказ очень умный, выросший из его общения Гумилевым. Когда Гумилев ему рассказывал, как он в детстве останавливал дождь. Но вообще я не очень люблю этого писателя. Я люблю его эссе, люблю мировоззрение. Он мне ужасно нравится, как человек. Он был гениальный писатель безусловно. Он написал один гениальный роман, один великий. Причем в одном прекрасном переводе. Я начитывал перевод другой, потому что с правами были проблемы, и он далеко не произвел…

Нет, совсем не повлияла. На мое мировоззрение очень повлияли стихи Сергея Аверинцева, Честертон сильно повлиял, общение с Натальей Трауберг, конечно, если брать круг Сергея Аверинцева. Но его статьи на меня не влияли совсем, равно как и книга «Поэтика ранневизантийской прозы». Вот сознание моего друга, дачного соседа Лешки, она перевернула полностью. Мы на год расстались — мы встречались на даче летом,— мне было 17, Лехе было 16. Прошел год, я уже студент, и Леха уже студент, и я его не узнал абсолютно. Он вот прочел «Поэтику ранневизантийской прозы», и она его глубоко перепахала. На меня никогда она так не действовала, хотя я признаю, что Сергей Аверинцев — человек очень заразительного и очень…

Честертона — да, Льюиса — нет, но, видите ли, есть люди, которые очень его любят. Я вижу в нем некоторые признаки оккультизма, и, кстати Наталья Леонидовна Трауберг тоже видела в нем некоторые — Царствие ей небесное — некоторый оккультизм. Может быть, за счет мистической какой-то его окраски, за счет восточных каких-то влияний, не знаю. Вот Алистера Кроули я считаю человеком и писателем, способным изменить читателя. Я считаю его, кстати, великим писателем, замечательным новеллистом. Вообще блистательный был человек, мне кажется, что он играл в сатанизм, на самом деле, он был прежде всего литератором. А вот Клайв Льюис — мне кажется, он плосковат, хотя «Баламут» — это очень интересно, да и,…

Хороший вопрос, но тут, понимаете, какая штука тоже? Диссидентское движение вызывает к себе очень разные отношения. И чаще всего это отношение негативное и ироническое. Давайте вспомним, скажем, роман Владимира Кормера «Наследство». Кормер был талантливый писатель, но «Наследство» — это роман о сектантской природе диссидентского движения, о культах личности, которые там возникают, о диком самомнении, о невежестве диссидентов. Диссиденты сами отличались довольно большой самоиронией. Вспомните кимовские песенки типа «Блатной диссидентской»:

Покамест мы статую выбирали,
Где лозунги сподручней раскидать,
Они у нас на хате побывали,
Три доллара засунув под…

Я очень плохо отношусь к Пеламу Вудхаусу, и мне, ребята, очень стыдно это говорить. Я не могу вообще Вудхауса читать. По-моему, это ещё хуже, чем Джером Клапка Джером. Хотя Джером милый, и там у него есть смешные куски. А Пелам Вудхаус — это какая-то мелочёвка. И меня совершенно этот идиллический быт Вудхауса не умиляет. И этот старик, безумно влюблённый в своих свиней, лорд этот тоже меня раздражает. Мне кажется, это всё игры какие-то. И настолько это несерьёзно, мелко, страшно многословно — какое-то жевание мокрой ваты.

Понимаете, формально говоря, Пелам Вудхаус — это, конечно (под оккупацией был человек), вообще бегство от кошмаров XX века, но это бегство в такой сироп… Я не могу эту…