Запросто, конечно. Говорил же председатель Мао: «Сколько ни читай, умнее не станешь». Он может не любить читать. Другое дело, что он не может пропагандировать ненависть к чтению, потому что умный человек вообще не может пропагандировать ненависть и запреты.

Предшественников не было, поскольку Толстой — строго говоря, это фигура первого Золотого века русской литературы, XIX века. Я хочу только сказать, что это же не преемственность личностей, а это преемственность и возобновление ниши. В этом смысле, скажем, Окуджава типологичен Блоку, конечно, но это не значит, что Окуджава наследует Блока. Невзирая на огромное количество общих тем, мотивов, приёмов, романсовых техник, даже внешнего сходства в определённые моменты, это всё-таки сходство ниш: музыкальный и романтический поэт с общим предшественником — Жуковским, тоже очень мелодическим. Я провожу, помните, полную аналогию, разбираю «Эолову арфу»: «Владыко Морвены, // Жил в дедовском…

Конечно, Человейник — человеческий муравейник — обладает сознанием и волей, даже не всегда это осознавая. Пелевин очень хорошо это объяснил. Он говорит, что в таком коллективе всякий подражает худшему из его членов, мгновенно его вычленяет и ориентируется на худшего из его членов. Поэтому отсюда возникает феномен коллективной воли к смерти, коллективной воли к ухудшению, воли к деградации, которая всегда есть в секте.

Понимаете, людены обречены на быструю эволюцию вверх, а Человейник — на очень медленную и очень заторможенную (в «Пирамиде» у Леонова описано, почему), очень тормозящую всё-таки деградацию, путь назад, сползание вниз. И не надо, пожалуйста, думать, что в этом…

Во-первых, у меня достаточно неоднозначное отношение к генералу Ярузельскому. Многие считают, что он тогда ввёл это военное положение, не дав тем самым ввести в Польшу советские войска, и спас Польшу от чехословацкого варианта. Я не специалист в этой области, поэтому могу только сказать, что люди, одобрявшие тогда Ярузельского, могли его одобрять по разным мотивам.

Что касается «захлопывания» артистов. Это приятно вообще — «захлопывать». Но в этом есть элемент публичной травли, и вот этого я не люблю. Если вам не нравится, что Клосиньский так себя повёл, ну не ходите на его спектакли! А тот азарт, то наслаждение, которое овладевает толпой во время «захлопывания» артиста,— это не всегда…

Видите ли, я и Шмелёва, грех сказать, ставлю не очень высоко — в такой крепкий ряд,— потому что он не показывает, а рассказывает. И ужасно меня раздражают в «Лете Господнем» все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы. Лучшее, что он написал,— это, конечно, «Солнце мёртвых». Я помню, как мне на журфаке наш преподаватель в 1986 году, когда я начал на экзаменах ругать «Богомолье» или «Лето Господне», говоря, что это сусальная проза, что там слишком много умилений и слишком мало пластики (хотя это очень трогательные книги), он мне сказал: «А вы читали «Солнце мёртвых»?» Я говорю: «Нет».— «Ну, зайдите, я вам дам». Я тогда его в каком-то ещё французском издании прочёл — и на меня очень сильно эта книга…

Вот он это и хотел сказать. Но из всего, что сделал этот нобелевский лауреат, включая даже недурной роман «Улица Тёмных Лавок», мне больше всего нравится сценарий «Лакомба Люсьена», кстати, как говорится, основанный на фактах и изложенный в двух актах. Это о том, что невинное сознание для фашизма уязвимее всего, и невинные люди становятся карателями. Эволюция простого человека-конформиста в карателя в «Лакомбе Люсьене» показана. Я смотрел когда-то эту картину. Это, в общем, классическое кино.

Серёжа Козицкий, друг мой и прекрасный переводчик, когда-то мне сказал, что лучший роман Виана — «Осень в Пекине». В общем, я должен признаться, что это так. Но я больше всего люблю «Пену дней». А мне нравится и «Сердцедёр» очень сильно. Вообще, как вам сказать? Она такая сентиментальная, трогательная фигура. Я песни его обожаю, в особенности «Барселону», ну и знаменитого «Дезертира», конечно, и «Я сноб» («J'suis Snob»). Нет, ну Виан прелестный, его нельзя не любить. Он такой длиннолицый, такой издевательский, насмешливый, беспомощный, сентиментальный. Вот «Пену дней» я знаю наизусть. Я прочёл рецензию Адмони — и тут же кинулся добывать эту книжку в журфаковской библиотеке в гениальном…

Да нет, конечно, это не значит. Наоборот, понимаете, подавляющее большинство людей — вообще обыватели по духу своему, они хотят выживать, и ничего в этом нет греховного. Ну, мы просто в этом фильме Митты видим три типа художников. Мы видим революционного Искремаса. Видим очень глубокого, стихийного, природного авангардиста-немого, которого блистательно играет Олег Ефремов (он же, кстати, читает текст от автора). И видим, конечно, Леонова, который, строго говоря, не творец, а он, по Беньямину, именно «размножитель художественных ценностей», он кино показывает. Леонов — обыватель.

И вот вопрос: а что лучше — Искремас («искусство революции в массы») или вот этот вечный…

Я недостаточно хорошо знаю, что такое «транзактный психоанализ», но достаточно хорошо читал в своё время книги Берна. Знаете, во многих таких сектах, не сектах, но во многих молодёжных объединениях того времени, где воспитывали начинающих журналистов, начинающих писателей, термин «игра» очень широко использовался. Использовался и в том смысле, в каком у Щедровицкого, в частности у Щедровицкого-младшего. Я вообще к термину «игра» отношусь очень скептически. И к самому понятию игр, включая даже игры ролевые, о которых я только что говорил,— тоже скептически. Мне кажется, что здесь велик шанс заиграться.

Я верю, что литература будущего будет такой, но это вовсе не вызывает у меня…

Блистательный вопрос! Понимаете, тогда Николай Бурляев, играющий дикого мальчика, не просто так стал самым востребованным актёром своего поколения. Он сыграл его и в «Мама вышла замуж», и в «Иване». Между прочим, вот этот маленький мастер, который льёт колокола в «Рублёве», которому отец так и не передал секрета,— он из той же породы.

Я могу вам сказать примерно, как я себе представляю (хотя это тема отдельной хорошей лекции — тема детства в 60-е годы), откуда возникает вдруг эта проблема. Понимаете, тогда очень многие с опаской относились к детям, к детям нового поколения. И относились не только ренегаты и консерваторы, вроде Николая Грибачёва, который говорил: «Хватит вам, мальчики!» —…

Я как раз считаю, что это не самое пронзительное его стихотворение. Я считаю, что в нём есть, конечно, очень сильные слова. Понимаете, странно, что он, по поводу самоубийства Николая Дементьева задавший вопрос «Так вот — в самоубийстве ль // Спасенье и исход?», самоубийство Маяковского так одобрил: «Твой выстрел был подобен Этне // В предгорьи трусов и трусих». Вот в этом одобрении я что-то вижу… Ну, как сказать? Не мне Пастернака судить, конечно, но мне кажется, что ничего подобного Этне в самоубийстве нет. Самоубийство, даже если это такой мощный художественный жест, как это было у Маяковского,— это всё-таки жест признания неизбежности, а вовсе не подвиг, тем более не…

Если я начну вам сейчас отвечать на этот вопрос, как бы нам не влезть в клиническую русофобию. Понимаете… То есть сейчас словом «русофобия» называется всё, поэтому мне отвечать страшно. Там в чём ведь история? Почему был разоблачён так называемый Рыбников? Его разоблачила проститутка, потому что он был с нею нежен. Он относился к женщине рыцарственным образом, и женщина, которая не привыкла к такому обращению, в ответ на это шептала грубые слова, потому что других она не знала: «Какой вы любезный мужчина!» — ну, пошлости какие-то дикие говорила в ответ. Женщина-то его и разоблачила. Понимаете, это как раз рассказ об отсутствии рыцарственности.

Куприн любил Россию. И при всём…

Знаете, Гоголь в оклеветанной книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (в книге во многом, конечно, смешной, но её породила такая больная реальность, что книга вряд ли могла быть другой, не могла быть здоровой) писал, что это люди, которые описывают один дом, только одни — с фасада, а другие — с торца, поэтому их взаимное раздражение, конечно, во многих отношениях вредно и непостижимо. Но я как раз против стирания этих граней, потому что, видите ли, ведь между западниками и славянофилами одна совершенно конкретная разница. Одни делают упор на имманентные признаки: «Мы такие — и поэтому мы правы. Патриотично называть себя русскими и оправдывать русских. Мы признаём всё недостатки и…

Вот вспомните Пушкина. Булгарин после его смерти вспоминал: «Ну, можно же понять,— писал он в частном письме, не рассчитанном, конечно, на обнародование, но я уверен, что он такие вещи говорил и вслух.— Ну, можно ли было его жене не изменять ему? Можно ли было его любить, в особенности пьяного?» Это говорит Фаддей Булгарин — человек большого, как мы помним, радушия, широты и обаяния. Очаровательный был персонаж. Даже глядя на портрет, нельзя не почувствовать омерзения. Ну, Пушкину постоянно припоминали сбитые каблуки, длинные ногти, нечёсаные бакенбарды, похож был на чёрта, играл неумело, в молодости часто вёл себя бестактно, попадал в идиотские положения.

Давайте вспомним,…

Ну, видите, это та редкая история, когда фильм, так сказать, иконически, наглядно изображает биографию героини, когда фильм такой же дорогой, сумбурный, экзальтированный, ну, строго продуманный при этом стратегически, как и жизнь главной героини. Я его люблю именно за его безумную амбициозность, фантастическую дороговизну, нелинейную композицию, определенную скандальность; иными словами — за то, что он не нарративом, а самой своей структурой изображает эту героиню и её жизнь. Не говоря уже о том, что это одна из лучших, кстати говоря, вообще работ всего авангардного кино. При этом авангардизм, как мы видим, может быть вполне себе массовым искусством, вполне себе искусством…

Видите, тема маленького человека так называемого — это, вообще говоря, отдельный сюжет. Это сюжет не трикстерский, безусловно, и не фаустианский. Это отдельная проблема двадцатого века, предсказанная, конечно, ещё в девятнадцатом. И вот именно Гоголь первым понял, что маленький человек, дорвавшийся до мести, может такого наворотить, что никаким героям не снилось.

Конечно, месье Верду не занимается социальной местью. Месье Верду — нормальный маньяк, но он подбивает под это дело замечательные теории, теории социального отмщения, он произносит там самооправдательную речь на суде. Мне кажется, что Чаплина в его последние годы… ну, не в последние, а в зрелые его годы — в сороковые, в…

Во-первых, роман Владимира Набокова, как я уже много раз говорил, метафора, и педофилия здесь дело двадцать пятое. Во-вторых, как мне кажется, роман о грешнике сам по себе не является грешным, потому что роман посвящен как раз разоблачению порока.

Чего уж там говорить, это роман о том, как человек решил сдаться на милость своему пороку, как учил Оскар Уайльд: «Единственный способ преодолеть соблазн — сдаться ему, поддаться ему». И в результате его попытка освободиться привела к более глубокому закрепощению: то, что «Лолита» написана в тюрьме (или, во всяком случае, так заявляет автор), должно быть для читателя наиболее наглядной метафорой, даже если эта тюрьма — всего лишь его грудная…

Я стараюсь не испытывать банальных эмоций. Не грустить, прощаясь с летом, не грустить, прощаясь с молодостью, не ругать свою молодость, не тосковать по утраченной любви. То есть не впадать в банальные лирические темы, а извлекать из этого какие-то новые.

Я написал в Одессе, довольно радостное стихотворение о том, как это прекрасно, что лето кончается. Такой новый вариант «Девушки с письмом». Вот мне как-то очень весело от того, что, знаете, и со смертью можно встречаться радостно. Грех сказать, у меня были такие стихи — «Свежесть»: «Жизнь духота, смерть будет нам свежа». Выход в какое-то новое свежее, разомкнутое пространство.

Поэтому ностальгии по поводу своих ранних стихов,…

Да изменить образ России может любая «хорошо сделанная вещь», как называл это Шкловский. Но тут вопрос: будет ли это произведение авангардным или традиционным? 

Русский авангард всегда имел революционную природу, но, как правильно говорил Шкловский, это был Надсон. Это был Надсон, переписанный лесенкой. Русский авангард еще не начался, еще не состоялся. Русский авангард начнется с огромной мировоззренческой ломки, которая нас  всех еще ждет впереди. И я бы, кстати говоря, не обольщался насчет нашего Серебряного века. Наш Серебряный век был очень традиционным. Авангард – это идея примата разума, идея контроля разума над всем, что происходит. А у нас дела с этим обстоят не…