Просили поговорить про «Землю». Понимаете, конечно, там некоторые образы восходят… Вот эта крестьяночка, Франсуаза — к Мьетте из «Карьеры Ругонов». Да и вообще герои «Земли» во многом уже нам знакомы. Во всяком случае, Маккары все восходят, конечно, и к героям «Жерминаля».
Но вот какая важная вещь. «Земля» — это ведь, собственно говоря, роман без героев. Там действует стихия, стихия сельской жизни. И вот первая же сцена в романе… А вы знаете, что после «Земли» от Золя отвернулись даже те, кто после «Накипи» относился к нему спокойно, потому что «Накипь», наверное, самый натуралистический роман в цикле, самый грязный. Но вот после «Земли» его объявили вообще падшим, просто циником запредельным.
Там в первой же сцене девочка четырнадцатилетняя (уже вполне, кстати, развивавшаяся) помогает спариться своей корове, у которой течка, и быку. А бык — он маленький и не достает, и он все время лезет на эту корову. И тогда она за член его берет рукой и этот член в корову вставляет. Поразительно сильно, надо вам сказать, написанная сцена, которая для нас, школьников советских, была каким-то просто, понимаете, прорывом — бо́льшим, чем Бунин. И там ещё потом они удаляются вместе, она с этой коровой и идущий сеять молодой герой. И им вслед кричит крестьянка: «Ну, девка-то дорогу знает, так что вы разберетесь». Это упоительно совершенно! И при том, понимаете, это не грязно. Это грубо, конечно, но это роман о стихии земли, о стихии почвы.
Конечно, вот очень много писали, особенно марксистские критики, о том, повторяя известную формулу Маркса, что это роман об идиотизме сельской жизни. Это не совсем так. Понимаете, идиотизм сельской жизни — это скорее у Мопассана. Вот у него рассказ «Старик», где помирает старик. Напекли пышек на похороны, на поминки, а он все никак не помирает. Уже и пышки все съели — и тут только он помер. И жена говорит: «Ну что же, мне опять пышки печь?» А муж говорит: «Ну, не каждый же день у тебя отец умирает». Или «Сабо», рассказ замечательный совершенно. Или вот эта история… Забыл, как называется. Любимый бабелевский рассказ, где: «Разве же я знала, что с этого бывают дети?» Или где кляча вот эта идет, и там соблазняет её возница: «Побалуемся?» И она наконец ему говорит: «Побалуемся». Или: «Он меня своротил и разворотил». У него же страшное количество этих деревенских рассказов, у Мопассана. Или «Туан». Или «Зверь дяди Бельома». Там действительно идиотизм сельской жизни, тут и говорить не о чем.
А вот у Золя этого нет. У Золя какое-то такое сложное чувство, которое было у Салтыкова-Щедрина, у глуповцев. Не зря, может быть, Щедрин так ненавидел Золя, так бешено ругал «Нана» — потому что он увидел в нем какого-то своего, ну, не антипода, а скорее свое зеркальное отражение, свою копию. Это синтез сложный чувства ужаса и умиления, и восторга перед масштабом вот этого…
Да, «Земля» — это роман о почве, роман о страшном зове земли, о дикой действительно привязанности крестьянина к своей земле. Там в основе история такого короля Лира, который в надежде на ренту раздает землю своим детям. Один из них — такой безнадежный пьяница по кличке Иисус. Там злые дочери тоже присутствуют. И там дело в том, что Золя смотрит на крестьянскую жизнь со сложным сочетанием брезгливости и восторга, потому что… Да, это, безусловно, жизнь грязная и часто жизнь тупая. И это страшный труд — труд, который сопоставим, сравним с шахтерским в «Жерминале». Но в отличие от шахтерского труда, который всегда сопряжен с риском — он происходит под землей, света божьего не видно, условия чудовищные — здесь это какое-то прикосновение к тайной стихии земли.
Конечно, в «Таис Афинской» очень дурновкусна эта сцена, где главный герой там употребляет, простите, Таис ночью на пахоти и напитывается соками земли при этом. Но действительно какой-то страшный зов почвы, зов смерти и возрождения мы чувствуем всегда, когда видим свежевспаханную землю, даже нами свежевскопанную на участке. Видите, вот это то, что в одном стихотворении было названо «трубный зов возрождения и гибели, трупный запах весенних полей». Это всегда зов возрождения и смерти. И вот этот синтез возрождения и смерти, тупости и святости, которые есть в крестьянском труде, он есть в «Земле».
Ведь обратите внимание, что большинство романов Золя — это такие гимны: гимны природе, гимны человеку, его возможностям. Даже «Нана» — это гимн красоте. При том, что там в конце концов эта красота — греховная, грязная, плотская — она разлагается. Нана — она и жирная. Там этот желтый пух, золотистый пух в подмышках. И она наглая, вызывающая. Но она прекрасная, ничего не сделаешь. Вот у Золя такое отношение к жизни — как к грязному, кровавому, людоедскому и прекрасному божеству. Это вот такой зов стихии.
И не только «Земля» такова. «Чрево Парижа» таково. Понимаете, когда он описывает этот рынок, эти лопнувшие под солнцем, кишащие червями сыры, это жирное мясо, эти паштеты — это плоть мира, гниющая, разлагающаяся, но при этом совершенно ослепительная. Такая эстетика безобразного у Золя получается лучше, чем у кого-либо.
Я к позднему Золя, к Золя-моралисту отношусь с некоторым скепсисом. Пожалуй, единственный приличный роман у позднего Золя… не приличный, а великий, чего там… Помните, Кучборская любила говорить, когда… Бывало, ей отвечаешь: «В этом романе Золя пытался…» — «Это мы с вами пытаемся. Золя стремился». Да, это верно — Золя стремился.
Вот он стремился, может быть, в Лурде изобразить святость, написать роман о святости. К вопросу о том, возможны ли христианские чудеса в прозе. И вот обратите внимание, что здесь мог сработать только его художественный метод. Когда он описывает калек, грязь, кровь, уродство, это доходит до такого апогея, что начинает восприниматься уже, да, как святость, как чудо. И вот только его манера, только его стиль мог с этим сладить. Ведь Золя действительно натуралист, невероятно, болезненно чуткий к уродству, к плоти мира. Но если Горенштейн, скажем, эту плоть описывает чаще всего с отвращением, ею тяготится, то Золя её обожествляет. И в «Земле» это чувствуется особенно.
Надо вам сказать, что у Золя вообще нигде нет отвращения к жизни. Вот такой роман, как «Радость жизни», он немножко искусственный, может быть, но эта радость там чувствуется очень. ЕЁ можно читать в депрессии. Эта книга — она грубая, но она работает. Все грубое действует. И вообще Золя полезно читать, потому что есть ощущение прикосновения к физической силе. Это как посидеть в каком-то освежающем источнике. Минеральные воды бессмысленно пить из бутылки. Их надо пить там, где они текут.
И вот Золя — это такой фонтан какой-то энергии, бьющей прямо из земли. Отсюда у него так много описаний весны, травы, расцвета. Чувственный, самый чувственный писатель Франции! И поэтому, может быть, подавленные желания, всю жизнь им сдерживаемые, прорвавшиеся только под конец в счастливом последнем браке, может быть, они придают такого эротического напряжения «Ругон-Маккарам», написанным от тридцати до пятидесяти, в самый плодотворный период.
