Что вы думаете о рассказе Мопассана «Бродяга»? Действительно ли женщина может простить изнасилование, но не может простить пролитого молока?

А у меня очень часто такое бывало. Иногда я начинал читать какую-то вещь, а она мне совершенно не нравилась, как не нравятся жене Данилы-мастера подаренные Хозяйкой Медной горы украшения. А дочери они кажутся теплыми, греющими, она их с наслаждением носит, словно «кто тебя мягкой кисточкой поглаживает». Помните? То есть бывали книги, которые мне абсолютно казались чужими, чуждыми (как «Алиса в Стране чудес»). Проходило десять-пятнадцать лет, я к ним возвращался и с наслаждением перечитывал. Жизнь длинная, успеваешь ко многому пересмотреть отношение. Очень немногие вещи мне безумно нравились с первого раза (как «Монт-Ориоль» Мопассана, например). А вот «Жизнь» того же Мопассана я…

Ну как сказать «литературные мемуары»? Если понимать как литературными именно мемуарами узкий план воспоминаний о литературе (то, что называется «литературно-житейские воспоминания), то из русских, наверное, прежде всего Панаеву, «Современников» Чуковского – это вообще замечательная книга, не только как мемуары, но еще и как критическая работа. Вообще же, моя любимая мемуарная книга – это пять томов Фрэнка Харриса (они довольно компактно изданы в одном), «My life and love». Это долгое время запрещенная в Штатах, но поразительная по откровенности книга. 

То есть невозможно себе представить, что это написано в конце 20-х. Это мемуары прежде всего эротического плана, потому…

Любовь художника к людям бывает двоякого рода. Бывают такие художники, которые вообще любят человека. Я им не очень верю. Бывают другие, которые любят персонажа, любят его как возможность ярко и полно продемонстрировать свои возможности. Ну, это Гоголь, например. Что — Гоголь любит Плюшкина? Ну, как прыщ на теле человечества такой, который выдавить приятно, да, он его любит, а как человека — конечно нет. Он с ним бы и часа не провёл. Тем более что Плюшкин — гротескный персонаж и плод его фантазии.

Поэтому Мопассан, конечно, любил людей, но он любил их как материал художественный. Наверное, испытывал некоторые тёплые чувства к некоторым людям. Может быть, к кому-то из своей компании гребцов,…

Это вопрос, который требует фундаментального ответа, не меньше монографии. Но если говорить совсем честно, то он замолчал, потому что все сказал. Он замолчал, потому что исчерпался. А потенциал его был не очень велик. Он на самом деле такой анфан террибль, который прекращает быть «терибль», когда прекращает быть «анфан». Есть другая точка зрения, тоже очень распространенная, что роковым для него была Коммуна, он был поэтом Коммуны, и это роднит его с Маяковским.

Наверное, лучшее, что написано о Рембо — это книга «Время убийц» такого Генри Миллера, который больше известен своими «Нексусами», «Лексусами» и «Плексусами» или «Тропиками», а, по большому счету, он был гениальным…

Мария Башкирцева, действительно, вызывала невероятное любопытство даже у Мопассана, который был устойчив к всякого рода женским чарам и навидался крайностей человеческой природы, что не видел, то вообразил, но даже она, когда она писала ему письма, вдохновила его, во-первых, на несколько очень остроумных ответов, а во-вторых, на несколько сюжетов. Есть у него этот сюжет о русской чахоточной красавице, неотразимо действующей на француза в одной из новелл. Мне кажется, что Башкирцева привлекательна сразу несколькими чертами. Во-первых, как писал Эдгар По: «Самое поэтическое — это смерть прекрасной женщины». Не будем столь кровожадны, но, конечно, молодое прелестное существо,…

Понимаете, под романом-фельетоном нельзя понимать юмористический роман. Роман-фельетон — это роман, печатающийся в газете. Но, безусловно, это фельетонный роман; роман такой довольно поверхностной сатиры, и тип, который туда уложен. Вот что меня больше всего пугает — тип этот оказался не вечным. «Милый друг» — самый известный роман Мопассана — может быть, потому что он самый легко читающийся, но это не вечный роман. Это не роман, который… как бы сказать… Жорж Дюруа не стал тем, чем стали, допустим, Швейк или Веничка, или Уленшпигель. Жорж Дюруа не нарицательный персонаж, потому что, видимо, отношение Мопассана к нему амбивалентно. Жорж Дюруа это немного и автопортрет, «Cher Ami» — это,…

Не только для Мопассана, для всех современников франко-прусской войны. Для Золя важен «Разгром». Я думаю, что для всех этих ребят, для всех этих трагических личностей, для Рембо это важно — и разгром Коммуны, и франко-прусская война,— для них для всех это осталось такой неизлечимой травмой, понимаете? Во Франции эта травма и привела к тому, что Антанта так обескровила Германию и так ужасно за это расплатилась. Мне кажется, что не могла франко-прусская война пройти бесследно. Для Мопассана, конечно, тема войны была принципиально важна.

Ну а как ему не шутить? Понимаете, Мопассан всю жизнь очень страдал (и страдал искреннее) от читательского высокомерия. Он же пишет в предисловии к «Пьеру и Жану»: «Публика кричит: «Развлеките нас! Научите нас! Напугайте нас!» И лишь очень немногие говорят: «Сделайте то, что соответствует вашему характеру и темпераменту». Это очень правильный подход к делу. Я клянусь, что Мопассан действительно жизнь положил на то, чтобы, условно говоря, критика и публика знали своё место. Художник существует не для них, он не слуга. Отсюда и его ироническая дистанция, конечно, по отношению к читателю.

Что касается вообще такой саркастической насмешливости Мопассана. У него к жизни и смерти было…

У Сорокина есть серьезная травма. У него их много, и главной травмой было его советское детство. Он много повидал в жизни тяжелого и страшного. Это касается и советского школьного воспитания, и диссидентства, и обысков, и арестов. Не забывайте, что первая сцена в «Норме» написана на личном опыте.

Сорокин был запрещенным писателем. Потом Сорокина травили уже «Идущие вместе», потом Сорокина травили пришедшие им на смену, разнообразные приползшие. Сорокина и действительность травмирует. Он человек чуткий и, как все чуткие люди, он эмпатичен и реагирует на мир достаточно болезненно.

Вообще, понимаете, разговоры о том, кто что страшного видел… Один человек побывал в концлагере и…

Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.