Я читал из двух его романов только один, я читал «Дзэн и уход за мотоциклом». Это очень смешная книжка, по-моему. Я не воспринимаю её, как философское пособие, но его философия качества… Вообще мне больше нравится, как он пишет, чем то, что он пишет. Он очень изящный, замечательно формулирующий, очень ироничный.

Мне вообще близки эти автоописания людей, которые ездят в поездки по Москве. Ну, не по Москве, а в данном случае по Америке, по Миннесоте он ездит. А я вот ездил из Москвы в Крым каждый год. Сейчас, к сожалению, я лишён этой возможности. Мы с Успенским с семьями проделывали этот маршрут, очень интересно было. Мне близки эти ощущения человека, который постоянно чинит постоянно ломающуюся…

Я не думаю, что у Кинга есть намёки на маккартизм. Я думаю, что это его намёк на то, что вообще любое силовое, репрессивное вмешательство в жизнь общества всегда ведёт к злу. Внешние силы по наведению порядка всегда мешают внутреннему распорядку, внутреннему порядку. Кстати, я очень люблю эту повесть. Она мне немножко напоминает любимую мою детскую повесть Александра Шарова «Володя и дядя Алёша» — тоже о дружбе старого чудака с мальчиком, совсем не детскую повесть, если вдуматься. Понимаете, маккартизм — ведь это тоже частный случай. Частный случай того, о чём Борис Стругацкий очень точно говорил: «Как только в обществе заводится тайная полиция, сразу же — прощай мораль!» Почему-то это так.

Трудно провести мне аналогию между замечательным фильмом Ричарда Викторова и вмешательством в жизнь чужого народа (разве что вы будете полагать их совсем инопланетянами). Я помню, кстати, интересный был у меня опыт. Я приехал в Камбоджу писать про девочку-маугли, и это был очень непривычный мир. Я там ночью, помнится, вышел купить каких-то фруктов (на ночном местном базарчике их продавали), и мне стало очень страшно — я очутился в каком-то совершенно непривычном мире. И настолько мне стало страшно! Это как-то странно совпало: в это время в лондонской больнице умирал Илья Кормильцев. А мы очень дружили, и его состояние перехода в совершенно чуждый мир мне как-то странно передалось. Я позвонил…

А что, вам мало лёгкости, формы, отчаянной любви к жизни? Вы мораль хотите? Какая может быть мораль? Мораль может быть антивоенная, но это роман не про то. Это роман про роман, про новую форму романа. Это роман про нового человека, который выхолощен войной, роман про европейского человека. Хотя он американский, но это абсолютно европейская книга, конечно. Роман про европейского человека, у которого внутри осталась пустота. Как бы вам сказать… Это чуть более умный вариант «На Западном фронте без перемен». «На Западном фронте без перемен» — слишком немецкая книга, мне кажется, слишком физиологичная, и слишком большое внимание там уделено физиологии, еде, сексу. А вот «Прощай, оружие!» — это чисто…

Смотря что вы пишете. Если вы пишете готический роман (типа «Эликсиры сатаны» Эрнста Гофмана), то там случайные стечения обстоятельств, роковые встречи, таинственные подслушивания как раз приветствуются. Если вы пишете детектив, то чем строже интрига, тем, конечно, лучше. Я абсолютно убеждён, что в детективе места случайным совпадениям быть не может.

Кстати говоря, я очень люблю Александру Маринину (не подумайте плохого). Некоторые её романы — например, «Не мешайте палачу» или «Иллюзия греха» — я считаю виртуозно придуманными, и случалось мне даже с увлечением их читать. Интересно (об этом, кстати, Ирина Лукьянова писала довольно интересно), что у Александры Марининой обычная…

«Невский проспект» Гоголя о том, что одного человека достаточно взглядом задеть — и он умрёт, а другого выпорешь — и он ничего не почувствует. И оба эти лика города сходятся на Невском проспекте. И Невский проспект, как он задуман Петром, и Петербург, как он задуман Петром,— это страшный синтез сентиментальности и бездушия. Это два лика русской души.

Знаете, первой приходит на ум книжка Гаррисона Солсбери о блокаде Ленинграда как пример очень достоверного, глубокого и вдумчивого исследования. Понимаете, история — это такое необъятное… Просто я только что перечитывал эту книгу, по работе мне было надо, поэтому я вспомнил её. А так-то по истории существует необъятное количество именно очень качественной художественной литературы.

Морис Симашко — замечательный писатель, я совершенно здесь неоригинален. Хотя немножко мне его проза в последнее время кажется слишком орнаментальной, но, может быть, так оно и надо. Вообще из исторической прозы для меня номер один — это Юрий Тынянов, конечно, в первую голову «Восковая персона». Ну,…

Илья, спасибо, я люблю очень ваши вопросы. Я не думаю, что это можно так назвать, хотя вы довольно точно охарактеризовали тютчевский приём или, вернее, вот этот слом интонации, который часто есть. Дело в том, что у Тютчева вообще очень мало мажора, и если он есть, то прежде всего в таких стихах пейзажного порядка:

Какое лето, что за лето!
Ведь это прямо колдовство —
Но как, скажи, далось нам это
Так ни с того и ни с сего?

А вообще-то, его мажор и минор — это суть две стороны одного отношения к внешнему миру. Для Тютчева человеческая жизнь окружена смертью везде, на каждом шагу: «Как океан объемлет шар земной»…

И бездна нам обнажена
Со своими…

Ну, как же? А трилогия Мережковского «Царство зверя» («Павел Первый», «Александр Первый» и «14 декабря»)? Это гениальное произведение, лучшее, что написано. А роман «Северное сияние»? Тоже замечательный, хотя насквозь советский.

А, в конце концов, «Смерть Вазир-Мухтара»? Грибоедовская судьба, которую Тынянов так хитро примерил на свою. Конечно, это роман о себе, но и о декабризме тоже. Мы знаем, что Грибоедов при всем своем скептическом отношении к заговору был в него интегрирован крайне глубоко. Слава богу, что его успели предупредить и об обыске, и аресте — и он сжег огромное количество документов. Ну, у Нечкиной в книге «Грибоедов и декабристы» все это подробно рассмотрено. А…

Это огромная и важная тема. Для меня очень много значит в последнее время роман «Что делать?». Объясню — почему. Только потому, что дети действительно возжелали расшифровать его цифровой ряд, и мне постоянно приходилось его перечитывать. И мне кажется, я эту книгу понял. Ну, то есть писал же Ленин, что её нельзя читать, когда молоко на губах не обсохло. Пока в России будет торжествовать тираническая семья, о политической свободе в ней мечтать невозможно.

Так вот, я понимаю, что со мной кто-то не согласится, будет плеваться кипящей желчи, но назову вещи своими именами.

Пушкинская записка «О народном воспитании», поданная им в двадцать шестом… в двадцать седьмом году по поручению…

По-моему, у Лады Пановой в работе, которая вышла книгой с другими ее работами об итальянских мотивах Мандельштама — это стихотворение разобрано подробно, адекватно, с привлечением очень богатой интертекстуальной клавиатуры, как это любят называть. Да, «Итальянясь, русея» — по-моему, замечательная работа. Вообще «Возможна ли женщине мертвой хвала?», если рассматривать семантический ореол метра, оно довольно интересно (у Пановой нет этой мысли) со стихотворением «На палубу вышел, а палубы нет», с этой народной песней. Некоторые мотивы прощания, смерти в четырехстопном амфибрахии (накат — удар — откат) присутствуют: «Воз-мож-на ли жен-щи-не мерт-вой хва-ла?» Вот эти сквозные мотивы…

Это сложный вопрос. Я не знаю, повлиял ли он. Больше всего на русскую культуру, кстати говоря, и зарубежную культуру тоже, повлиял Степун, потому что он писал по-немецки, потому что он свободно владел европейскими языками, потому что он был интегрирован в академическую среду. Бердяев повлиял гораздо меньше, потому что он строгим философом не был, он был, скорее, публицистом, писателем, замечательным мемуаристом, но говорить о влиянии Бердяева или Ильина достаточно сложно, потому что ведь русское философствование — это ведь не строгая наука. Это ведь не то, что Гуссерль культивирует. Это в значительной степени растекание мыслью по древу. Уж Розанов, например, умерший в России,— совсем не…

Тут довольно спорны мои мнения. Мне кажется, что Хеллера никак нельзя миновать, и позднего Хеллера в том числе, хотя наиболее известен ранний и средний, то есть «Уловка-22» и «Что-то случилось». Но мне кажется, что и «Picture this» и «Closing Time», продолжение «Уловки», и последний автобиографический роман — мне кажется, это безусловно читать надо. Мне кажется, из Дэвида Фостера Уоллеса необязательно читать все, но по крайней мере некоторые эссе и рассказы, этого не минуешь никак. «Corrections» Франзена, мне кажется, тоже нельзя миновать никоим образом. Кстати говоря, «Instructions» Адама Левина тоже хорошо было, очень занятная книга, хотя чрезмерно затянутая, на мой взгляд. Ну и «Тоннеля»…

Боже упаси! Зачем же так плоско это трактовать? Происки компетентных органов лишь одно из проявлений гомеостатического мироздания. Гомеостатическое мироздание, на самом деле, проявляется во всем, что вам мешает работать. И первая примета, что вы попали на золотую жилу,— это когда появляется миллион обстоятельств, которые мешают вам эту жилу разрабатывать. Пустая порода никогда не сопровождается такими явлением.

Маляновские луночки — это великое открытие, поэтому Малянову не дают их разрабатывать, подбрасывая ему то бабу, то мальчика, который его шантажирует, то друзей, не вовремя появившихся. Все в таком заговоре, и не надо думать, что все в мире решает Путин или все в мире решает…

Ну, «V» — так считается. Всё-таки дебютный роман и премия за лучший дебют. Мне, честно говоря, «V» нравится по атмосфере. По чувству морского странствия, Европы первой половины века, и по пейзажам она нравится больше всего. Она такая самая таинственная.

Но я очень люблю «Against the Day» именно по атмосфере рубежа веков. «Against the Day» с его таинственными линиями, с этим его чувством всемогущества науки, всевластности прогресса — я его люблю больше всего. Там каждая линия, каждая глава несет для меня какое-то огромное отдельное содержание. Я его могу перечитывать с любого места. Но это очень большая книга, поэтому там, я думаю, человеку, который хочет ее читать, надо бы как следует…

Вот это печальный вопрос, потому что Тарковский снял, помимо великолепной визуальной составляющей, прежде всего, конечно, визионерское кино. Он поставил вопрос о том, что человек всегда виноват. Как сформулировал Житинский в «Арсике», «невозможно быть живым и не виноватым».

Я, в общем, не разделяю этой точки зрения. При том, что Житинский для меня духовный отец и абсолютный кумир, я не люблю вот этого… Вернее, я люблю, чтобы человек себя считал виноватым, но не люблю, когда общество всё время считает, что мы ему что-то должны. Это очень неприятно.

Поэтому в «Солярисе», понимаете, взята одна и самая лобовая часть лемовского романа: Океан посылает нам тех, перед кем мы виноваты.…

Это очень приятная мысль, как и всякий парадокс. Но нельзя не сказать, что жизнь, которой мы жили, исчезла, кончилась. На наших глазах это второй раз происходит. Обнулилась советская жизнь и, кстати говоря, советские сбережения в 1985-1987-м. Обнулилась и постсоветская жизнь – вот сейчас. Такие обнуления не идут на пользу. 

И сколь бы ни оптимистичны были ваши взгляды, сколько бы вы ни думали, что все есть жизнь, что «я понял: все живо, векам не пропасть» (как у Пастернака, помните), я не могу с этим согласиться. Мне кажется, что эти два обнуления доказывают не то чтобы полную бессмысленность жизни, а ее крайнюю хрупкость, уязвимость и вредность циклических моделей. Потому что в…

Я очень традиционен. Это и Карне, причем, скорее, «Врата ночи», а не «Дети райка». Ну, «Дети райка» слишком большой. Немного мне в тягость он, а «Врата ночи» великая картина абсолютно. И «Набережная туманов», понятное дело. И Виго. Потом, знаете, я совершенно не понимаю «Правил игры» Жана Ренуара. Надо бы пересмотреть. Но «Великую иллюзию» я смотрел столько раз и всегда ревел. «Великая иллюзия» мне кажется лучшим фильмом 30-х годов. Не настолько я владею материалом.

Я долго не понимал «Аталанту» Виго, пока мне не объяснил Иоселиани. Я спросил его, что там, собственно, великого. И он, изображая какие-то мизансцены, поясняя, на чем ставить акценты (когда она после свадьбы блуждает в полях,…