Последующих пока не вижу, а предыдущий — мне кажется, Тютчев Фёдор Иванович, его натурфилософия, его взгляд на вещи. Очень многие стихи Заболоцкого как бы написаны Тютчевым,— Тютчевым, дожившим до XX века. И потом, вот эти тютчевские галлицизмы, языковые неправильности, его неологизмы, типа «с их терпким листьем изнуренным» и так далее… Он кажется мне очень близким к Заболоцкому, почти родным. Ещё мне очень нравится то, что иногда у Тютчева и у Заболоцкого — у этих двух мыслителей русского стиха — случается какая-то совершенно детская, чистая, слёзная интонация:

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли…

Нет конечно. Конечно, это русские. Понимаете, Хиллари Клинтон положено говорить про американцев. Но я принадлежу к нации советской, я воспитывался ещё в Советском Союзе (сегодня эта нация называется российской), и я считаю, что более креативной и более перспективной нации, чем россияне, нет. Другое дело, что они, может быть, не так трудолюбивы, но трудолюбие никогда не казалось мне большой заслугой. Ну, что это такое «любить труд»? Труд — это первородное проклятие человека, как писали и Шаламов, и Горький, и как, кстати говоря, думали герои Серебряного века. Не труд, а творческая работа, переосмысление мира творческое, вот это. Творчество — да. И в этом смысле россияне — безусловно, самая…

Нет, конечно, мне кажется, что задача Солженицына была другая — не зацементировать мгновение, а его задача была — наоборот, понять истоки национальной катастрофы, понять, где и в какой момент всё начало рушиться. И вы знаете, у меня есть довольно страшное ощущение, что Солженицын потому и не закончил «Красное колесо» и не стал его дописывать, что он осознал безнадёжность этой попытки. У него ведь нет ответа, кто виноват и что произошло. И Ленин у него не виноват. Наоборот, Ленин у него получился почти автопортретным, с глубокой внутренней линией, он написан не без симпатии. Там много проникновенного, там много действительно глубокого проникновения в чужую психологию, там много прекрасных…

Я считаю этого писателя гением. У меня есть довольно большая статья на эту тему в предисловии к прозаиковскому двухтомнику Олеши… то есть однотомнику оранжевому. Я очень люблю Олешу. Я считаю, что он оставил по одному гениальному образцу в каждом жанре: одну гениальную сказку, один гениальный роман («Зависть»), один гениальный рассказ (можно спорить, какой именно; в принципе, мне как раз рассказы его нравятся меньше всего) и одну книгу очень сложного жанра, «Ни дня без строчки», или как она теперь называется — «Книга прощания». Вот это гениальная книга! Он очень страдал, что не может больше написать последовательного нарратива. И у меня как раз в «Оправдании» ему Бабель воскресший говорит: «Вы…

Ну нет, что вы? Конечно нет. Я думаю, это… Понимаете, трактовать «Андалузского пса» очень сложно. Дали и Бунюэль оттягивались как могли. Мне кажется, что это новый способ повествования, такой немножко заимствованный из чеховского «Архиерея» (которого они, конечно, не читали, но пришли к нему одновременно), когда вместо сюжета у нас есть чередование, как бы танец и созвучие разных лейтмотивов. Вот один такой лейтмотив — велосипедист с пелеринками. Другой — прибой. Третий — собака вдоль моря. Четвёртый — облако, разрезающее луну. Пятый — бритва, разрезающая глаз. Это такая музыкальная организация картины. Мы же не понимаем, про что «Андалузский пёс». «Андалузский пёс» про несколько…

Ну, потому что капитан Лебядкин стал основателем новой литературной манеры. Это герой «Бесов», который в романе играет роль служебную абсолютно. Там гораздо важнее его безумная сестра, но сам Лебядкин, по большому счету, в фабулу не встроен — он, так сказать, не пришей рукав. Но он является носителем абсолютно новой литературной манеры — тогда пародийной, а впоследствии и мейнстримной вполне. Из его стихов «Таракан не ропщет!», где:

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан
Полный мухоедства.

— из этого выросла вся поэзия обэриутов. И конечно, Олейников — «Таракан сидит в стакане. Ножку рыжую сосет»,— он отсылается к этому…

Нет. Я вам объясню. Одна из главных способностей людена — это способность уходить с переднего плана реальности на какой-то другой план, уходить из сферы вашего восприятия. И вот все прекрасные дети, которых видели там Стругацкие, та замечательная молодежь — она никуда не делась, она не стала обывателями. Мы же не прослеживали их судьбы. Значительная часть их уехала, а огромная часть их перешла на полулегальное существование. Они ушли с внешнего плана реальности и переместились куда-то туда, где вы их не видите. Вот и все. Это очень важная люденская особенность.

Скажу вам больше: я вижу главную задачу вот этой следующей эволюционной ступени в том, чтобы не то чтобы маскироваться, а просто вы…

Вот как раз Татьяна Галушко — один из выдающихся петербургских поэтов. Огромный поэт и, кстати говоря, ближайшая подруга Слепаковой. Как поэт гораздо более яркий и темпераментный. Помните:

Теперь я обхожусь без черновых…
Поэзия с годами стала думой,
привычкой, неотступной и угрюмой
без внешних признаков, как таковых.

Очень сильные стихи, хотя Слепакова ругала её за это. «Тебе бы, Танька, не надо обходится без черновых». Все равно, тем не менее спонтанность высказывания у нее очень сильна. Она большой поэт, конечно, первоклассный.

Прошкин мне представляется вообще очень крупным режиссером. Он недооценен, потому что он работает слишком много. Но уже дебютная его «Ольга Сергеевна», которую он оценил как собственную «попытку выпендриться», такую молодую,— уже она выдавала замечательный талант. А мне кажется, что «Инспектор Гулл» или «Он пришёл» — это вообще самый страшный советский фильм, сделанный по Пристли, да и вообще, самый страшный советский такой мини-сериал 70-х годов. Это очень выдающаяся картина. По-настоящему… Я не говорю уж о том, что это великая пьеса, единственная пьеса, в которой убийцей становится зритель или читатель, но это просто великое произведение. Понимаете, он очень многое сделал для того,…

Нет, ей — Даше в этом романе совершенно не нужны были ни запреты, ни приключения. На самом это Маша Асмус. Она была из совершенно другой среды. Она с ним порвала именно потому, что он как раз был чужим, тревожащим элементом, она с ним ни на секунду не была спокойна. Помните этот эпизод, где она расшибает себе лоб об край стола, вот как-то чувствуя какую-то потребность пострадать за него. От него исходит трагизм, и он исходил от Нагибина. Она же была рождена для совершенно другой судьбы, эта Даша, она из семьи благополучной была рождена для благополучия, внутреннего. Хотя, мне кажется, что, описывая Асмуса, Юрий Маркович несколько, так сказать, его сдвинул в сторону обывательства. Асмус был не просто…

Знаете, подход к литературе, исходя из прагматики, напоминает мне отношение к морали, исходя из прагматики. Это то, с чем полемизировал Достоевский. Если готов ещё, скорее, признать рациональную прагматическую основу морали (потому что иррационализм в этом вопросе — это прямой путь к фашизму), то прагматику в отношении искусства я признавать не готов. Если в морали такое оргиастическое начало смертельно, то в искусстве оно вполне себе жизнеспособно. Я не очень верю, что «в наше время тот поэт, тот писатель, кто полезен». Человека воспитывает не польза и не доброта. Человека воспитывает чудо. И вот этим чудом должна быть литература. И мне очень нравится эта мысль, которую сынок мой…

Для меня признаком таланта является внутренней разнообразие, умение писателя менять голос, воздействовать по-разному, применять разные приемы. Это умение писателя быть неодинаковым, потому что для меня, на самом деле, писатель, который одинаков, который склонен к эксплуатации одного и того же приема, он неинтересен. Вот Толстой бесконечно разнообразен. Кстати, надо отдать должное и Достоевскому: прав Некрасов, когда после «Подростка» сказал: «У вас тексты неровные, иногда хорошие, иногда плохие, но они, по крайней мере, разные». И романы Достоевского действительно разные.

Ну, знаете, устрица обволакивает перламутром острую песчинку. Но далеко не всякий моллюск обладает такой чудесной способностью. И обидно, если он страдает зря.

Я скажу вам честно: да, художнику часто сопутствует, художника часто терзает мания величия, мания преследования, неуверенность в себе. «Он чужд сомнения в себе — сей пытки творческого духа». Есть очень много пыток творческого духа. Алкоголизм, игромания — это частые спутники художества, что говорить? Особенно досадно, если это всё испытывает человек бездарный. Если его комплексы, его мучения, его пренебрежение к окружающим не окуплены никакой великой прозой, или поэзией, или, не знаю, кинематографом. Просто…

Понимаете, это гениальный пример того, как произведение, построенное по касательной, что ли, к общественно-политической проблематике, отражает ее точнее всего. Как «Сестра моя -жизнь» Бориса Пастернака больше и лучше всего рассказывает о русской революции, так о чешских событиях больше всего рассказывает любовный роман Милана Кундеры. Потому что в любовных отношениях этого периода, в их необязательности, произвольности, в их, если угодно, примате эротического над психологическим скрывается неглубина и обреченность «пражской весны». Вот это такая невыносимая легкость бытия.

Почему не понял? Учение Иешуа касается одних людей, одних ситуаций. Пилат предназначен для действия в других. Это мысль Александра Мирера (под псевдонимом Зеркалов) в его работе «Этика Михаила Булгакова» о том, что Христос у него разложен на две ипостаси: добро — это Иешуа, сила — это Пилат. И, в общем, без действия, без убийства Иуды неполна миссия Левия Матвей. Левий Матвей тоже хочет его убить, при том, что он глубоко понимает учение Иешуа.

Просто по Булгакову, последовательному монархисту и вообще человеку действия, довольно рискованному, отважному и, в общем, решительному в некоторых ситуациях, по его философской системе Пилат в мире совершенно необходим. Он получает моральную…

Портленд, штат Орегон, это вообще любимый город на свете. Меня, кстати, устраивает Итака и Корнелл, потому что там тихо, уютно, изумительная природа, и можно писать, ни на что не отвлекаясь. Нью-Йорк я, конечно, люблю, как и Лос-Анджелес, но это слишком общее место и слишком большой город. Наверное, я хотел  бы  придумывать сюжеты в Москве, а писать за ее пределами. В Москве придумывать очень хорошо, а как начинаешь писать, в тебя влезает страх – цензуры, доноса, травли. И ты пишешь хуже. Поэтому айфон  – это такая возможность носить в себе такую маленькую Америку, ее добродетели. Я уверен, что первые носимые средства связи, первые чипы, вживляемые в мозг, – это дело ближайших 10-20…

Тут было несколько предпосылок и несколько разных людей. Главная предпосылка (и то, что Локшину это доверили) – это желание снять на русском материале яркий блокбастер. А какой яркий блокбастер на  русском материале можно снять, если это не насквозь фальшивый «Вызов» и такой же фальшивый, хотя временами очень смешной «Холоп»? Что можно сделать на материале России, на материале русской классики? «Война и мир» экранизирована уже очень много раз, «Анна Каренина» недавно была. А вот возьмем-ка мы «Мастера и Маргариту», тем более что книга с нашенским пафосом.

Почему – вечный вопрос – им дали так много денег; 1,2 млрд? Почему именно Локшин получил полномочия на эту картину? Вероятно, в…

Их творчество в данном случае совершенно роли не играет. Некоторые говорят, мол, Камардин пишет плохие стихи. Но, как сказал Пастернак в известном разговоре со Сталиным: «Сажать нельзя ни за плохие стихи, ни за хорошие». Камардин – талантливый человек, это видно по его стихам. Он рэпер, а к рэперам другие требования. Он перформансист.

Но я не понимаю, почему надо говорить об этом, когда человека пытали?  Нельзя пытать поэта за то, что он публично читает стихи. Нельзя, есть какие-то вещи, которые нельзя делать. Нельзя убивать детей, взрослых тоже нельзя убивать. Нельзя одного поэта пытать на глазах другого, нельзя одного человека пытать на глазах другого. Нельзя пытать…

Конечно, он был талантливый писатель,  такой бытовик, как и Немирович-Данченко. Как, думаю, Мамин-Сибиряк. Но, правда, у Мамина-Сибиряка были прекрасные поэтические сказки. «Зимовье на Студеной» – это, конечно, шедевр.

Понимаете, меня одно в Боборыкине несколько отталкивает. То, чего совсем нет в Сибиряке. Это тон. Его повествование, его проза… Она изложена в таком, как у Дорошевича, развязном простоватом  тоне. Он подшучивает.  У Эртеля в «Гардениных» есть благородная серьезность тона, трагическая. У Салтыкова-Щедрина просто отчаяние. А Боборыкин, его тон иногда даже искренний, но все равно это он легкого человека. Это болтовня. У меня было такое ощущение.…