Видите ли, какая штука? Слово «творчество» здесь надо употреблять с крайней осторожностью. Генерал Пётр Николаевич Краснов — это такой типичный заложник российской трагедии. Он знал, за кого ему сражаться в 1914 году, и очень хорошо сражался; знал, за кого сражаться в 1904-м. А вот в 1917-м ему это было не понятно, он возглавлял достаточно безнадёжное дело. Мне кажется, если сейчас не брать в расчёт оценку его личности, его трагического конца (как вы знаете, он был в 1947 году вместе со Шкуро и другими белыми генералами повешен в Лефортовской тюрьме), Краснов в творчестве своём был абсолютно беспомощен. Я не беру сейчас, ещё раз говорю, его героизм военный, и даже не беру сейчас его…

Видите ли, здесь изложена абсолютно фаталистская, я бы даже сказал — языческая концепция. Потому что жизнь христианина — это как раз серпантин… даже не серпантин, а цепочка бесконечных развилок, ведь ты всё время выбираешь. Это не дорога над обрывом, а это путь в Саду расходящихся тропок. Так что здесь нет никакой предопределённости. И, к сожалению, понятие греха есть. Было бы слишком легко, если бы человек ни за что не отвечал.

Существует — существует!— сколько бы мы ни бежали от этого факта. Помните, у Стругацких в «Хромой судьбе», там такой показатель качества текста есть — максимальное количество возможных читателей. И я не верю в противоречия между высокой культурой и большим тиражом. На моей памяти почти всегда достойные тексты становились бестселлерами. Ну, это так получается, что сегодняшний читатель ленив и нелюбопытен, но расшевелить можно и его. У меня нет вот этой элитарной убеждённости в том, что чем текст лучше, тем меньше будет количество читателей. Нет, наоборот! Не переусложнённый, выраженный адекватно писательский призыв, писательское кредо — они найдут своего читателя, сколько бы между ними ни…

Довольно неожиданно я отвечу. Конечно, лучше всего в мире написанный роман, к моему глубокому убеждению, это «Анна Каренина». Это самая полифоническая, самая точно построенная, самая глубокая и много зацепляющая книга, где «своды так сведены в замок,— как говорит Толстой,— что лучше действительно не придумаешь». Сам он, характеризуя этот роман, вот именно так сказал.

Но видите ли, это высшая математика, а начинать с овладения высшей математикой нельзя. Я бы посоветовал учиться писать романы у Тургенева, потому что, в общем, Тургенев и придумал современный европейский роман. После него появились и Флобер, и Гонкуры, и Доде, и Золя, и Франс. Он придумал короткий роман с…

Я прочел «Пену» в восемьдесят четвертом году, когда прочел рецензию Адмони на нее в «Новом мире». И по цитатам из этой рецензии я понял, что это какой-то глубоко мой, бесконечно мой писатель, страшно любимый. И я добыл в нашей Горьковке как раз, как сейчас помню, в восемьдесят четвертом году в сентябре у нас Горьковская библиотека, наша журфаковская выдавала книги на дом. И я добыл там «Пену дней» в переводе Лилианны Лунгиной и её учеников, и рассказы, меня потрясшие абсолютно. И я все это тогда же проглотил.

Потом Сережа Козицкий, друг мой и замечательный переводчик, подарил мне «Осень в Пекине» и «Сердцедер». Я прочел это. Я даже помню, что «Осень в Пекине» он мне устно с лица переводил, она не…

Эпатажа я не враг. Ну, я не знаю, в какой степени эпатер Лимонов, но я очень люблю его прозу. Эпатаж как самоцельный, эпатаж ради эпатажа, ради футуризма — ну, это мне скучно было всегда. А так-то, в принципе, такие эпатажные зачины, как, скажем, первые пять страниц романа «Города и годы», мне всегда представлялись эталонными. Да я и физиологизм скорее склонен уважать, если это хорошо написанный физиологизм. Понимаете, одно дело — физиологизм в исполнении Дениса Драгунского, и тогда это шедевр; другое дело — физиологизм в исполнении Юрия Полякова, и тогда это то, о чем сказала Новелла Матвеева:

Не записывай рык на пластинки
И не шли к отдаленной звезде,
В серебристую дымку…

Ну это просто, в пандан моей лекции старой, «Механизмы вины у Оруэлла и Кафки». Дело в том, что для человека модерна, который живет в ощущении разрыва с традицией, чувство вины имманентно, постоянно, и оно постоянно ему внушается. Над Оруэллом довлеет чувство вины, когда он пишет «Памяти Каталонии», потому что он понимает, что он говорит вещи, которые нельзя говорить. Но он их видит, и он вынужден сказать. Кафка пишет об этом «Письмо к отцу». Главный инструмент управления массами в эпоху модерна — попытка внушить им чувство вины, за то, что они оторвались от корней, традиции, и так далее. В современном образовании это вообще работает очень просто, потому что современное образование на каждом шагу…

Мне кажется, что заставлять бессмысленно. Меня очень хотели научить играть на гитаре, но, слава богу, так и не выучили. Вот есть у меня какие-то вещи, которых я в принципе не могу усвоить. Притом, что слух у меня есть. Но, наверное, насиловать, заставлять, подкупать — это худшая тактика. Мне была предоставлена полная свобода заниматься тем, что я хочу, но потому что я хотел многим заниматься. Я хотел ходить в литературные кружки, я хотел ходить в театральные студии — ходил, хотел очень много читать, и мне в этом не мешали. То есть у меня не было никогда ситуации, когда я слонялся по дому, не зная чем заняться. Наоборот: мне всегда не хватало времени. А с 14 лет мне уж совсем его не хватало — я встречался со своим…

К психологии как к науке отношусь весьма уважительно. Юнга ценю выше, Фрейда очень люблю за «Тотем и табу». Там я могу соглашаться и не соглашаться, но многие его прозрения и догадки великолепны. Сама идея коллективного бессознательного, вообще идея бессознательного, идея архетипа юнгианского,— это великие идеи начала века, и само открытие фрейдовского подсознания — это тоже великие идеи, о чем говорить? Я к этому отношусь с большим уважением, но к современной психологии, которая предлагает не изменить мир, а с ним примириться, к психологии прикладной, к личным психологам я отношусь без особенного интереса.

В одном из «Собеседников» есть мое интервью с Федемессер. Мы с ней договорились встретиться и поговорить с максимальной откровенностью. Я очень люблю Нюту Федермессер. Она — один из немногих людей, про которых я могу однозначно и безусловно сказать: «Это очень хороший человек». Кстати, про Навального я тоже могу сказать, что он хороший человек, достаточно надежный, хотя у многих его человеческие качества вызывают сомнение, пугает его вождизм. Мне Навальный очень симпатичен. И его письмо к Федермессер хорошо и уважительно написано. В любом случае, деятельность Нюты Федермессер, при том, что сама идея хосписа мне глубоко несимпатична, но иногда, я понимаю, нет другого выхода. Это…

«Vertigo», «Головокружение», конечно. Что касается какого-то резюме, понимаете, для меня Хичкок — пример того, как автор сам себе ставит формальную задачу и ее разрешение становится интереснее, чем триллер. Ну например, снять «Веревку» четырьмя кусками. Да, там есть склейки, но они не видны невооруженным взглядом. Там есть другие, совершенно грандиозные примеры, в «Птицах»: сцена в телефонной будке снята вообще без птиц, просто человек отбивается, а нам кажется, что птицы на него налетели. Николай Лебедев блистательно повторил это, сделав такой оммаж в «Поклоннике», в сцене в лифте, где вообще крови нет, а ощущение, что она потоками хлещет. Он умеет сделать. Хичкок решает задачу не столько…

Это были с обеих сторон отношения необычайно уважительные. Я вам могу сказать, почему: потому что для Тургенева Писарев был одним из тех, кого он видел, в ком он видел надежду, это был один из тех представителей молодого поколения, для которых нужно было устраивать все эти реформы. Эти реформы, отношение Тургенева к ним — оно было крайне скептическим. Достаточно прочесть портрет нового губернатора в «Отцах и детях». Он видел всю фальшь этих реформ, он видел огромное количество дураков, Ситниковых и Кукшиных, которые с дикой силой расплодились, пошляки эти. Всегда всплывает такая тема, ничего не поделаешь.

Но Тургенев понимал при этом, что есть небольшой процент людей подлинных и новых,…

Я бы не сказал, что это иллюзия. Это то, что тот же Лев Толстой называл энергией заблуждения. У него как раз была рефлексия по этому поводу.

Без энергии заблуждения — даже если вы неправы, но свято убеждены в какой-то безумно важной для вас вещи — без энергии заблуждения мир не двигается, мне кажется. Поэтому для творчества это важно. Во всяком случае, пока ты пишешь, ты должен быть уверен в своей правоте и своей гениальности. Потом ты можешь трезвым взглядом это перечитать и, главное, потом выйти из позы гения. Но пока ты пишешь, ты мнешь, как пластилин, миры.

Нет, это скорее пример Вечного Жида, вариация на эту тему. Но нацистский преступник — он же не Вечный Жид. Это совсем другое дело. Вечный Жид тяготится своей участью, а нацистский преступник очень доволен, что он живет долго. Именно поэтому он и не кончает с собой. Покончить с собой, насколько я знаю, хватило храбрости только у Гесса, и то непонятно, что там за история. Они вообще не очень любят мучиться совестью. Они говорят: «Ну время было такое».

Ларра — он же вырождается, он превращается в эти клочья дыма. Он безумно тяготиться своим одиночеством. Он перестает быть человеком. А эти ребята — они же как Эйхман: банальность зла. Банальность очень зла, сказал бы я. Так что в случае героев Горького…

Наверное, потому, что идея бессмертия сама по себе неутешительна. Идея бессмертия недостаточна. Надо сначала поставить сверхзадачу, а потом думать о сверхчеловеке. Потому что бессмертие приводит к струльдбругу, как он рисовался Свифту. Это сейчас мне хочется думать, что если я проживу 120 лет, мне всё время будет хватать идей, каких-то замечательных замыслов. А может, мне надоест до смерти?

Кстати говоря, великий мультипликатор Шварцман, сказал когда-то: «Еврейское пожелание «До 120 лет!» больше похоже на проклятие». Я поздравлял его со 100-летием, и он сказал: «Да, многие хотели бы быть на моем месте. Уверяю вас, ничего хорошего». Это как сказано у Леси…

Это не трудно. Нетрудно понять, как это делается. Нетрудно дать совет, трудно ему следовать. Теоретически все понятно. Надо просто говорить с ребенком, как с более взрослым, чем вы сами. Потому что вызовы, с которыми сталкивается ребенок, более серьезные. Первое предательство, первая любовь, физиологический рост очень быстрый, новые возможности каждый день. Вызовы, с которыми сталкивается ребенок, более серьезные, чем все, с чем сталкиваетесь вы. Поэтому надо уважать все, с чем он сталкивается и говорить с ним максималистски. Хорошая детская литература всегда максималистична. 

Например, трилогия Бруштейна «Дорога уходит в даль…», «В рассветный час» и «Весна», невзирая на…

Лучшая книга – это «Бегущая могила», потому что она написана  на родную мне тему, близкую – на тему секты. Это тема сообществ, уверенных в своей правоте, жестоких, кровавых, повязанных всегда грехом общим и крайним сознанием собственной значимости. Я думаю, что Роулинг почувствовала, как Достоевский в сне о трихинах, главную опасность сегодняшнего момента – неспособность услышать другого. Я бы, конечно, назвал «Бегущую могилу» книгой года. Что касается остальных («Чернильно-черное сердце», «Смертельная белизна» – мать ее очень любила), то я бы не стал называть это ее шедеврами, но это полезное, нравственное и душесмягчительное, успокаивающее чтение. Потому что Роулинг верит в добро…

Мне ужасно нравится фильм «Гостиная», в котором играет Кэтрин Хантер – моя, вероятно, любимая на сегодняшний день актриса. Сьюзен Хилл – автор великолепной готической, триллерной и психологической прозы. Ее рассказ «Попеть и потанцевать» – это один из самых трогательных и любимых мной рассказов, где таинственный жилец, чьи таинственные увлечения, таинственные ночные отлучки связаны только с тем, что он ставит патефон и на улице танцует. Это его единственное хобби и развлечение. И, конечно, «Туман в зеркале» – один из великих готических романов.

Сьюзен Хилл отлично чувствует готичность любого человеческого чувства, его загадочность. Готичность родов, готичность любви, обсессии и…