«Смилла и её снежное чувство» — это такое продолжение скандинавской депрессивной литературы, немножко такой гамсунообразной, ибсенообразной, стриндбергообразной. Мне не понравилось, честно вам скажу. Вещь хорошо придуманная, но она длинная.

Про осцилляцию ничего не знаю, а о метамодернизме могу сказать.

Метамодернизм — это голландская концепция, (её придумал [Робин] ван дер Аккер, по-моему), довольно популярная и сегодня. Она предложена вместо термина «пост-постмодернизм», то есть это как бы вместо того, что будет после модернизма. Это то, что когда-то мне сказал Илья Кормильцев, предсказав это, потому что эта концепция свежая (ей лет пять, по-моему). Кормильцев мне в 2000 году сказал: «Преодоление постмодернистской иронии, поиск новой серьёзности — это задача на ближайшие десятилетия. И решаться эта задача будет с помощью неоромантизма и новой архаики. Это преодоление иронии через архаику». Насчёт архаики он не…

Я очень любил Игоря Можейко — Кира Булычева. Я очень хорошо был с ним знаком, был знаком с Минцем — одним из его друзей и прототипов его героев. Общее у нас, наверное, только то, что мы пытаемся всё-таки увидеть следы иной реальности, мы оба любим фантазировать. За сходство спасибо, это комплимент.

Я очень люблю их обеих. Я знаю, что на гендерные темы высказываться очень трудно. Дело в том, что женщины вообще в России почему-то лучше пишут хоррор. И я могу объяснить почему. Елена Сафонова мне давала когда-то интервью (она очень редко это делает), и мне очень запомнилось то, что она сказала: «Женщина может простить всё, кроме скуки. Мужчина может быть жесток, иногда глуп, может быть неверен, но если с ним не скучно, всё остальное прощается». Это золотые слова. Женщины в России скучную литературу пишут менее охотно, потому что когда женщине скучно, она эти отношения рвёт и эту книгу не заканчивает.

Вот Анна Старобинец пишет очень интересно. Мне многое у неё там нравится, многое не нравится.…

Видите ли, какая штука? Например, наш такой Бодлер — это Некрасов. Они и по времени практически ровесники, они и прожили примерно одинаково, и темы одни и те же — сравните (я уже много раз об этом говорил) «Вино» некрасовское и «Вино» бодлеровское. Но у Некрасова всё время была важная социальная составляющая, и самодержавие было как бы такой своеобразной прослойкой между ним и миром. Помимо общей несправедливости жизни, он много писал о частной несправедливости государства. Это отвлекало его, наверное, от экзистенциальной проблематики. «Когда нас Сталин отвлекал от ужаса существования»,— как замечательно было сказано у Александра Аронова, Царствие ему небесное.

Понимаете, здесь…

Да нет, конечно. Сейчас я попытаюсь сформулировать, в чём дело. Количество слабых стихов… ну, не слабых, может быть, а количество плохих стихов у них несопоставимо. У Евтушенко плохих стихов больше в разы (просто он не всегда мог остановиться). Но в лучших своих образцах они не то чтобы равновеликие, а они работают в одном направлении. У Бродского очень много тоже издержек метода, к сожалению. Иногда мне Евтушенко кажется более живым, в какие-то минуты кажется мне более душеполезным. В другие минуты я готов оценить величие Бродского.

Другое дело, что величие Бродского, как мы понимаем его, оно всё-таки… Ну, поэту же понятно, как это сделано. Не скажу, что видны всегда моменты…

Ну, что значит «заказанная тема»? Никакой заказанной темы в случае Акунина нет, если не говорить о предложении ему написать историю России. Но в трактовке этой истории он был абсолютно свободен. В чём разница между Донцовой и Акуниным? Давайте начнём с того, что всё-таки многописание Акунина — это абсолютное ничто по сравнению с продуктивностью Дарьи Донцовой. Во-вторых, любой человек, у которого не совершенно ещё отшибло вкус, при сравнении самой фактуры текстов Донцовой и, кстати говоря, Марининой тоже (потому что Маринина для меня всё-таки серьёзный писатель, как ни странно, в своём жанре), и уж тем более при сравнении прозы Донцовой и Акунина, увидит совершенно очевидную разницу,— разницу…

Есть подробная работа Юрия Левина, где рассматривается язык Андрея Платонова и те механизмы, с помощью которых это сделано. Есть работа Евгении Вигилянской (не знаю, можно ли её найти в Сети), где рассматривается платоновский стиль, именно вами очень точно охарактеризованный — как подбор несоразмерных слов. Несоразмерных в каком смысле? Вот Вигилянская показывает, что Платонов берёт обычную фразу (конечно, это подсознательная работа), к каждому слову подбирает стилистически предельно отдалённый синоним — и в результате выстраивается вот такая фраза. Ну, Левин там подробно говорит о смысловой избыточности — например, «открыл дверь в пространство» вместо просто «открыл…

Много раз делал я лекцию на эту тему и читал её во многих местах. Конечно, проще всего бы сказать, что в одной из реплик Фальтера действительно содержится намёк на то, что он увидел. Мне, кстати говоря, присылали когда-то ссылку на этот запрятанный Набоковым ответ. Помните, что незадолго до смерти возлюбленная Синеусова ему говорит, что больше всего она любит полевые цветы и иностранные деньги. И Фальтер в своём разговоре с героем один раз именно в этом порядке это словосочетание упоминает, хотя он этого не знал и знать не мог.

То, что открылось Фальтеру — это то, что есть бессмертие, вот и всё. Потому что это кажется только очень банальным, очень тривиальным, а на самом деле Фальтер просто…

Нет. Видите ли, если бы признаком физиологического старения была любовь к новым молодым, физиологическое старение было бы прелестным состоянием. Но обычно главным признаком физиологического старения является брюзжание о том, что молодые — это вырожденцы, что они не людены, а наоборот, что они обезьяны. У меня были про это стишки такие. Это короткое стихотворение, оно называется «Ронсаровское».

Как ребёнок мучит кошку,
Кошка — мышку,
Так вы мучили меня —
И внушили понемножку
Мне мыслишку,
Будто я вам не родня.

Что из высшей или низшей,
Вещей, нищей —
Но из касты я иной;
Ваши общие законы
Мне знакомы,
Но не властны надо…

Что касается «Лолиты» — не думаю. Ну, то есть «Лолита» повлияла на американскую поп-культуру в целом, образ нимфетки появился, слово появилось, но ведь здесь Кевин Спейси играет совсем другую трагедию. В некотором смысле он играет такую новую «Американскую трагедию» — американскую мечту, растворившуюся в быту, и в некотором смысле даже утраченную. Потому что все эти герои — и сумасшедший полковник, и несчастная девочка, и сын этого полковника, которого он подозревает в гомосексуализме, и мать, вот эта жена героя — все они равняются на те или иные американские мифы, и все понимают полную несостоятельность этих мифов.

Герой, у которого единственные счастливые минуты в течение дня — это…

Это довольно просто. Меня вот как-то спросили в одном интервью, а что бы я предпочел — страстный секс или такую любовь-взаимопонимание? Да понимаете, это же вещи взаимообусловленные, их противопоставить-то так же невозможно, как свободу и порядок. Какой же может быть страстный секс без любви и взаимопонимания? Это такая гимнастика. А я человек довольно ленивый в этом смысле. То есть мне кажется, что без какой-то… Ну, как вам сказать? Секс — это дело такое человеческое, все-таки основанное на взаимопонимании. И я очень, кстати, люблю при нелюбви активной к самой картине, я очень люблю тот эпизод в «Сало́», где мальчик и девочка пытаются как-то приласкать друг друга вместо того, чтобы мучить. Это…

Не путайте конспирологию с верой. Я всегда говорил о том, что конспирология — низший, такой обывательский извод веры. У Джей Джей Абрамса тема веры более-менее стоит в романе «S», он же «Корабля Тезея». Но я никогда не замечал у него веры в этом странном сериале «Lost», которого я с удовольствием посмотрел первый сезон, с напряжением второй, а дальше не покатило.

Дело в том, что идея веры здесь подменена идеей ритуала, пресловутого нажатия кнопки. Это такое очень ползучее, очень плоское познание мира, и мне кажется, что как раз момент веры там отсутствует. Там присутствует такая мысль о мире-заговоре, а это не очень интересно.

Дестронелли — это обобщенный образ мирового хищничества, мировой пошлости. Дестронелли ей везде мерещится, именно потому, что он как-то оскорбил её страшно, оскорбил её своим существованием. Это такой образ мясника — жестокого, коварного, подлого начала, которое для нее — болезненно чувствительной и в каком-то отношении совершенно беззащитной — и есть главный враг. Это не история любви, потому что любовь с этой девушкой невозможна. Это именно история об абсолютной беззащитности перед лицом мира. Безголовый ястреб — почему он безголовый? Это действительно ястреб, лишенный ума, наделенный только инстинктом хищническим, вот так это, по-моему.

На самом деле, это просто готический…

Знаете, подход к литературе, исходя из прагматики, напоминает мне отношение к морали, исходя из прагматики. Это то, с чем полемизировал Достоевский. Если готов ещё, скорее, признать рациональную прагматическую основу морали (потому что иррационализм в этом вопросе — это прямой путь к фашизму), то прагматику в отношении искусства я признавать не готов. Если в морали такое оргиастическое начало смертельно, то в искусстве оно вполне себе жизнеспособно. Я не очень верю, что «в наше время тот поэт, тот писатель, кто полезен». Человека воспитывает не польза и не доброта. Человека воспитывает чудо. И вот этим чудом должна быть литература. И мне очень нравится эта мысль, которую сынок мой…

У порядочного человека может же быть сифилис? Наверное, да, может. Это болезнь духа, которая проходит, она излечима. Смерть — профессиональная болезнь человека, как сказал один мудрый автор, да чего там говорить, Лимонов это сказал. Как обугленная пыль в легких — это профессиональная болезнь шахтера. Точно так же у человеческого духа есть свои профессиональные болезни. Видимо, на пути формирования, скажем, Томаса Манна период агрессивного национализма был неизбежен. Вот вам, пожалуйста, его работы 1914-1918 годов, которые суммировались в «Рассуждениях аполитичного»,— книгу, о которой Михаил Успенский справедливо говорил, что «такими страницами Геббельс бы обрыдался от…

Насчет толкования «Лесного царя» (а их существует множество), у меня нет своего персонального мнения. Что касается «Бури и натиска», то мне кажется — увы!— что романтизм — это прообраз фашизма. Что права была Лидия Гинзбург, говоря в одном из последних интервью, что романтизм надо уничтожить, что романтизм, наполеоновское поколение; поколение романтиков, влюбленных в Наполеона, готовило почву для фашизма. И Sturm und Drang не зря стал прообразом страшного Durmstrang у Роулинг, и, наверное, романтизм в его наполеоновском изводе, с его вечным презрением к толпе, с его верой в сверхчеловека, с его отрицанием просвещения, с его ненавистью к массе,— я боюсь, что этот романтизм — это источник самого…

Не знаю, я никогда этого не понимал. Может, потому же, почему и Холмс стал образом сыщика британского: потому что он пародирует, пародирует очень серьезно, со сдвигом, но, безусловно, очень насмешливо, основные черты британского характера — парадоксализм, эксцентрику определенную; прагматику, доведенную до абсурда. Вот Мегре — это, видимо, такое умение пародировать французский характер в форме, приятной для этого характера. Хотя какие именно черты там пародируются — не очень понятно, Мегре ведь не самый типичный француз. Вспомним его гипертрофированную супружескую верность. Может быть, проблема в том, что Мегре старый, а Франция послевоенная — старая, какая-то она разочарованная,…

Шелли – безусловно. Наверное, похожа и байроновская биография. Вот биография Браунинга не похожа совсем. Но Браунинг же, строго говоря, не романтик. Вордсворт, Кольридж – я не знаю, в какой степени их можно назвать романтиками. Вот Китса – можно, и такая судьба безумная. Шелли  – можно, да. Теннеси Уильямса можно, автора лучшей пьесы о Байроне и Шелли.