Дело в том, что «Москва — Петушки» и «До третьих петухов» — это две такие поэмы о национальном характере. Этот национальный характер до сих пор не прояснён, поэтому приходится нам сейчас о нём говорить и думать. Шукшин вообще всю свою поэтику, всю свою систему приёмов (кроме романа «Я пришёл дать вам волю», о котором мы сейчас будем говорить особо) построил на одном мучительном контрасте, на одной очень важной проблеме. Он в принципе — человек единства, человек цельности и цельного мировоззрения. Для него ужасно, что раскалывается русский мир, советский мир. И он об этих расколах пишет.

Он — летописец русского нового раскола: на город и деревню, на интеллигенцию и народ, на почву и город или,…

Лучшее, что написано о Петербурге — это два романа: роман Александра Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» и роман Андрея Белого «Петербург». Это я говорю про XX век. В XIX веке всем известен петербургский литературный миф. И ещё очень рекомендовал бы поэму Нонны Слепаковой «Монумент» («последняя петербургская повесть» или «последняя петербургская поэма»). В общем, надо сказать, что очень неплохие мемуарные очерки Засосова и Пызина о старом Петербурге. И очень неплохие литературные мемуары Корнея Чуковского о «Вене», об «Аполлоне», о «Башне» Иванова. Это очень важные тексты.

Когда я сейчас стал перечитывать «Царь Голод», я лишний раз убедился, до какой степени Андреев всё-таки сам себе вредил. Он, конечно, великий драматург, один из самых сценичных в русской истории, но со вкусом там была, ребята, какая-то полная беда, какие-то чудовищные провалы. Мы знаем, что гению вкус необязателен, но, знаете, не до такой же степени.

Лучшая пьеса Андреева — «Чёрные маски», первый русский драматический триллер, по-настоящему очень страшный. Там Лоренцо Спадаро, герцог… Хотя Горький писал, что герцог не может носить фамилию Башмачников, но тем не менее. Герцог Лоренцо Спадаро принимает гостей в своём замке и замечает вдруг, что среди гостей довольно много незваных —…

Фраза Дюма мне импонирует, поскольку история, во всяком случае в литературе, существует не для того, чтобы её аккуратно воспроизводить, а для того, чтобы видеть в ней наиболее эффектные конструкции. Что касается вешания государственных интересов, то есть использования истории — по формуле, кажется, Покровского — как политики, опрокинутой в прошлое, то это, конечно, не нравится мне. Но тут с этим, я боюсь, ничего не поделаешь. Эта участь истории такова, что она с каждым новым правителем получает новое освещение (и не только в России, к сожалению).

Да, действительно история используется как гвоздь, на который в данном случае вешают даже не национальные интересы, а вешают оппонента. Это…

Это довольно просто. Меня вот как-то спросили в одном интервью, а что бы я предпочел — страстный секс или такую любовь-взаимопонимание? Да понимаете, это же вещи взаимообусловленные, их противопоставить-то так же невозможно, как свободу и порядок. Какой же может быть страстный секс без любви и взаимопонимания? Это такая гимнастика. А я человек довольно ленивый в этом смысле. То есть мне кажется, что без какой-то… Ну, как вам сказать? Секс — это дело такое человеческое, все-таки основанное на взаимопонимании. И я очень, кстати, люблю при нелюбви активной к самой картине, я очень люблю тот эпизод в «Сало́», где мальчик и девочка пытаются как-то приласкать друг друга вместо того, чтобы мучить. Это…

У Бергсона знаком, у Делеза не знаком, я Делеза совершенно мало знаю. Но разговоры про время мне никогда не казались серьезными, потому никогда не казались интересными. Я не воспринимал его как физическую категорию. Вот Козырев воспринимал, и это повлияло на Стругацких через Бориса, который был Козырева непосредственным учеником. А для меня путешествия во времени, возможность манипулировать временем, как в романе «Агафонкин и время» у Радзинского-младшего, это может довести до безумия. Но время как герой — это, по-моему, неинтересно. Вот деньги — это герой, такой веселый, жизнерадостный, как кровь. А время для меня слишком абстракция.

К тому же я, понимаете, настолько не чувствую…

Никакой зависти к Достоевскому у Набокова быть не могло. У него было глубокое отвращение к стилистической пестроте, и, более того, стилистическим избыточностям Достоевского. Не случайно роман «Преступление и наказание» он называл «Кровь и слюни», но это совершенно нормально, потому что у Набокова (он совершенно прав в этом) вызывают отторжение такие грубые художественные приемы, как совместное чтение Евангелия убийцей и блудницей. На онтологическом уровне, на уровне бытийства у него вызывали отвращении многие мысли Достоевского, его любопытство к подполью и симпатия к подполью. Особенно в полемике Чернышевского с Достоевским, я думаю, Достоевский вызывает у него бОльшую антипатию, и…

Это же было время, когда в России, в Советском Союзе — вспоминал об этом сам Орлов в нашей любимой рюмочной, ныне, увы, переформатированной — неожиданно разрешили печатать авангардную или, во всяком случае, условную сюрреалистическую прозу, потому что надо был чем-то уравновесить публикации Брежнева в «Новом мире». Тогда был напечатан авангардный «Самшитовый лес» Анчарова и «Альтист Данилов» одновременно. Почему и какие были впечатления?

Ну я был дитя, понимаете, и впечатления были детские. Я воспринимал это как сказку, хлопобуды вот эти. Это было очень точно социально — демоническая женщина Анастасия, и так далее. Больше всего мне понравился там вот этот вот герой, который по…

Хороший вопрос. Как одно из зеркал Раскольникова. Перед Раскольниковым поставлены три зеркала: это Разумихин, Свидригайлов и Лужин. Вот в этих зеркалах он отражается. Разумихин — это здоровая часть его души (мы помним, что Расколькников выхаживал больного товарища), в Раскольникове есть честность, довольно высокая эмпатия (мы помним, как он там помогает Мармеладовым), он бывает даже добрым, хотя эта доброта истерическая, импульсивная и применительно к убийце это слово не очень звучит. Но Достевский верно предугадал, как называет это Губерман, «убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру». Второе зеркало — это Свидригайлов, это возможный уход не скажу в сладострастие, а в…

Байярд — замечательный популяризатор литературы и науки, книжки «Искусство говорить о книгах, которые вы не читали» и «Искусство говорить о странах, в которых вы не бывали» — замечательная пропаганда чтения и путешествий, очень заразительная и убедительная. И потом, он очень убедительно раскрывает некоторые приемы, филологические и травелоговские. Что касается книги о Толстоевском… Понимаете, написать такую книгу — о том, что Толстой и Достоевский на самом деле один писатель, творивший под псевдонимами,— это может только иностранец. Потому что надо воспринимать русский как иностранный или читать в переводах, чтобы не почувствовать абсолютного различия языка и, соответственно,…

Трудно сказать, так ли это, потому что насилие там, кажется, не главная тема. А главная тема — это иррациональная связь нескольких историй, строго говоря, всех историй в мире: что любое происшествие здесь и сейчас аукается непредсказуемо волной убийством и кошмаров в латианоамериканском городе. Один роман Арчимбольди в результате служит там руководством к действию серийного убийцы, и так далее. Но то, что тема романа скрыта, и то, что тема романа — вот это нарастание насилия и волна насилия, которая захлестывает читателя и под конец перестает им восприниматься ,— это там есть безусловно. Я лишний раз повторюсь, что для меня роман «2666» — загадка. Во-первых, он не завершен. Мы все-таки не знаем,…

По-моему, это бред, но Игорь Смирнов настолько интересный человек. Никогда не поймешь: он шутит, стебается, или это такая теория. На самом деле у Игоря Смирнова, как мне представляется, совершенно конкретная задача, когда он расшифровывает город Юрятин, как нить Юры в «Докторе Живаго», когда он выдвигает совершенно безумные гипотезы о «Докторе Живаго» как о романе тайн, когда он Владимира Набокова интерпретирует как хроникера советской литературы. Мне кажется, что это в общем никого отношения к реальности не имеет, но как интеллектуальное упражнение очень интересно, почему же нет?

Понимаете, ощущение смертной скуки — оно оттого, что это просто книга, написанная человеком, как ему кажется, очень хорошо понимающим законы строительства литературы. Вот такое чувство, что Ханья Янагихара посетила несколько курсов писательского мастерства и написала книгу, содержащую так называемые хуки — крючки, которые вживляются в читательскую плоть и за нее дергают. Это очень плохая книга.

Мне кажется, что Донна Тартт делает то же самое. Хотя Юлий Дубов считает Донну Тартт великим писателем, а Дубов сам достаточно большой писатель, чтобы я верил его мнению. Может быть, он прав. «Тайная история» вполне себе ничего, но «Щегла» я считаю абсолютно дутой величиной.

Такие писатели, как Чабуа Амирэджиби, даже если бы он был один, сделали бы честь любой европейской литературе. Ну и Гурам Панджикидзе, и Нодар Думбадзе. И вообще в Грузии была очень могучая поэзия. Отар Чиладзе, конечно. Это всё достаточно серьезно.

Разумеется, грузинская литература среди всех республиканских выглядела наиболее модернистской. Она меньше всего боялась касаться больных проблем, которых, скажем, Амирэджиби в «Дата Туташхиа» коснулся, пожалуй, наиболее отважно. Потому что дело в том, что Мушни Зарандиа — второй герой, искренний охранитель, двоюродный брат и антидвойник Даты Туташхиа — это, пожалуй, более важная фигура.

Мне как-то сказал один из лучших…

Нет. Понимаете, тогда приходится признать, что Цезарь был шизофреником, делающим 7 дел одновременно. Просто это разные — не знаю, насколько это корректное определение — не то, чтобы разные участки мозга, но разные участки сознания, разные куски сознания за это отвечают.

Поскольку я школьный учитель, поэтому я всё-таки какими-то азами профессии владею. Школьный учитель ведь должен уметь одновременно и развлекать класс, и заклинать его, как факир заклинает кобру, прекрасно понимая, что эта кобра может в любой момент броситься, и продумывать говоримое, то есть как-то рефлексировать по поводу собственного урока. И разумеется, он должен отслеживать, кто с кем переписывается и кто что…

Нет, насчет потомственного фарисея формулировка сомнительная. Не знаю, из каких генеалогических данных вы исходите. А что касается Маяковского, то думаю, что «Тринадцатый апостол» — это, конечно, глубоко религиозное произведение.

Видите ли, не надо забывать о том, что блаженный Августин тоже ведь неслучайно сделал 13 книг в своей «Исповеди». Для него апостолы — это очень важные фигуры. Прежде всего, конечно, апостол Павел. Апостольские пути, апостольское учение, Петр в огромной степени — для него это, конечно, огромный символический пласт.

Но он почему-то сделал 13 книг, и 13-я посвящена феномену человека. Вот первые 12 — это разные аспекты пути к вере, понимания своего «я»,…

Видите, Крестовский, автор «Кровавого пуфа», был человеком непосредственно завязанным на силовые структуры государства. Одно время, насколько я помню, он был полицеймейстером Варшавы. Я с его внуком дружил, с Ярославом Крестовским. Ну как дружил? Я считал его гениальным художником. Вообще, мой любимый художник – Ярослав Крестовский. И я  горжусь тем, что он мне свой «Натюрморт с топором» подарил для воспроизведения на обложке «Оправдания». То есть подарил не экземпляр, конечно, а подарил права. 

Ничего более точного, чем эта картина, в визуальной культуре оправданию не соответствует. Для меня это страшно важно было, что я его знал. И в семье его хранились часы, которые…

Эволюция человека не закончена. Сегодня мы присутствуем именно при огромном антропологическом скачке. Ведь антропология – это не только биология. Это огромная социальная наука. Появляется новый тип человека, который Стругацкие обозначили как «человек воспитанный». Чтобы homo habilis, человек умелый, превратился в человека разумного, понадобились кошмары Средневековья. Стругацкие писали о том, что для превращения человека разумного в человека воспитанного потребуется череда войн, может быть, не меньше, чем 300 лет.

Про триста лет не думаю, хотя Шостакович любил повторять: «Темные века! Вы слышите – века!» Но, слава богу, на его памяти это смогло закончиться. Так и…