Ответим по порядку. Почему общество перешло к следующей эпохе, не освоив этой? Тут были, конечно, и политические причины. Вы понимаете, что модерн, как «Ученик чародея», вызвал джинна, вызвал чудовище, не смог с ним совладать — и в результате от этого чудовища погиб. Модерн как некая пальма, которая пробила свою теплицу у Гаршина в «Attalea princeps»: он сломал себе среду, в которой он мог существовать. Модерн погиб во многом потому, что он вызвал чудовище. Могло ли быть иначе? Думаю, нет.

Что я думаю о постмодерне? Есть, наверное, штук 20 определений термина «постмодернизм». Я бы предложил такое: постмодерн (или даже в каком-то смысле я сказал бы «антимодерн», потому что «пост» всегда и…

Павел, видите ли, невротизация хороша не любой ценой. В невротизацию в отрыве от противоположного пола я не верю. Мне кажется, та невротизация, о которой я говорю,— это всё-таки прежде всего элемент тщеславия или страха смерти. Но в аскезу как в стимул я не верю. Это вечная дискуссия, в своё время она была между Джемалем и Лимоновым. Джемаль утверждал, что лимоновская утопия в «Другой России» не верна и не универсальна, потому что там идея сексуального комфорта, а сексуальный комфорт никогда не приводит к интеллектуальному взрыву. Я думаю наоборот. Я думаю, что аскеза, как это описано в «Имени розы», способна привести к очень болезненным извращениям, а сексуальный комфорт — к творческому…

А похожего на Кафку довольно много в немецкой литературе. Из того, что я люблю, на Кафку по настроению, по духу, по строгости формы больше всего похож Перуц. Лео Перуц — вообще моя большая-большая любовь. Мне когда-то девушка, которую я ужасно любил, дала его почитать, и часть моей любви к ней перешла на Перуца. «Маркиз де Болибар», «Шведский всадник», «Мастер Страшного суда» — это так виртуозно построено! Братцы, он не зря был математиком. Его фабульные схемы, особенно «Марки де Болибар»,— это просто эталонный роман. Я очень люблю Перуца. По духу он на Кафку немножко похож. И он, конечно, в разы лучше Майринка (вот что хотите, то и делайте). Это блестящий автор.

Когда была идея экранизировать «Наследника из Калькутты», я предполагал писать сценарий в двух планах, в двух плоскостях. К сожалению, это предложение было отвергнуто. Половина действия происходит в лагере, где Штильмарк пишет роман, а половина — на судне, где капитан Бернардито рулит своими голодранцами-оборванцами, причём и пиратов, и лагерников играют одни и те же артисты. То есть совершенно понятно, что прототипами этих пиратских нравов были люди с зоны; советские лагерные нравы, гулаговские. Это действительно лагерная проза, но при этом тут надо вот какую вещь… Там в конце у меня было очень хорошо придумано, когда Штильмарк уходит на свободу, освобождается, а капитан Бернардито…

Вы абсолютно правы, у вас прекрасная формулировка, и именно потому что если вы перечитаете… На эту мысль меня когда-то навёл Долинин, а я его на эту мысль навёл своей статьёй о когнитивном диссонансе у Толстого. Я очень рад, что между нами стался этот диалог. И вообще Александру Долинину я передаю в его американский университет горячий привет, очень люблю его набоковские штудии.

Надо сказать, что если вы перечитаете одновременно набоковский «Ужас» и «арзамасский ужас» Толстого из «Записок сумасшедшего», вы увидите очень многие совпадения. Действительно это попытка увидеть вещи в их оголённости, вне флёра привычек, увидеть страшный и разъятый мир. Кроме того, когнитивный диссонанс от…

С осторожностью надо верить Шаламову. Многое ломает человека. Больше всего человека ломает отсутствие будущего, отсутствие веры в то, что может быть иначе. У Шаламова тоже этой веры не было. Может быть, именно поэтому он оказался в результате самым мрачным пессимистом относительно человеческой природы. И потом, понимаете, ведь что такое путь Шаламова? Последние тридцать лет жизни Шаламова всё-таки были разрушением его психики, его творческих способностей. Тут виновата была и болезнь, но отчасти виновата была и авторская установка.

Я когда разбирая архив Матвеевой, нашёл там чрезвычайно жёсткие и страшные воспоминания о Шаламове. Они были же, в общем, знакомы и страдали от одной и…

Я очень любил отца и сына Абрамовых — при том, что творчество их неровное. Наиболее удачным их произведением мне представлялись «Странники», напечатанные в «Юности», такая фантазия. Но идея гедонизма победившего, конечно, не ими придумана. Она придумана братьями Стругацкими в «Хищных вещах века». И ещё точнее предсказано там, что это приводит к психическому истощению, этот поиск наслаждений. Со многими это уже произошло. Не зря братья Стругацкие называли эту утопию единственной полусбывшейся или хотя бы в чём-то сбывшейся. А что касается самой идеи гедонизма, то, не знаю, читали ли братья Стругацкие тогда Олдос Хаксли, но в «О дивном новом мире» эти ощущалки тоже сделаны лет за тридцать до…

Ещё бы! Ну как же не представляют? Интерес представляют даже завиральные идеи гения. А идеи Сахарова — они очень прагматичны. Всё-таки он как бы… Мне когда-то тесть мой в первом браке, хороший физик (он биолог, но и физику он знает замечательно), он как-то сказал: «Сахаров был очень хорошим теоретиком, но гениальным прикладником». И вот я думаю, что гениальный прикладник не может не понимать, как могла быть устроена политика. Во всяком случае, в полемике Солженицына и Сахарова о мире, прогрессе и интеллектуальной свободе я всецело на стороне Сахарова. И считаю, что идеи конвергенции — это очень здоровые идеи для семидесятых годов, более здоровые, чем идеи полной отмены советского строя,…

Почему он поэт номер один в Европе — понятно. Он как раз выразитель тех тончайших и сложнейших чувств, которые свойственны были европейцам начала века. Он — единственный не сломившийся модернист, продолжавший оставаться вот этим модернистом принципиально нового типа и описывающим новые, небывалые эмоции.

Мне тут, кстати, всё не могут простить, что я однажды «Дуинские» или «Дуинесские элегии» назвал «Дунайскими». Ну, ничего не поделаешь, да, бывают оговорки. Но Рильке я люблю чрезвычайно. Его переводы — хорошие, которые делал Богатырёв, гениальные, которые делал Пастернак,— они всё-таки далеко не передают сложность его мыслей. И Самойлов прав, конечно, говоря, что «русской поэзии…

Не путайте конспирологию с верой. Я всегда говорил о том, что конспирология — низший, такой обывательский извод веры. У Джей Джей Абрамса тема веры более-менее стоит в романе «S», он же «Корабля Тезея». Но я никогда не замечал у него веры в этом странном сериале «Lost», которого я с удовольствием посмотрел первый сезон, с напряжением второй, а дальше не покатило.

Дело в том, что идея веры здесь подменена идеей ритуала, пресловутого нажатия кнопки. Это такое очень ползучее, очень плоское познание мира, и мне кажется, что как раз момент веры там отсутствует. Там присутствует такая мысль о мире-заговоре, а это не очень интересно.

Бродский — очень сильный поэт. Я считаю, что чтение «Части речи» или «Конца прекрасной эпохи», или «Урании» — это совершенно неизбежное и, в общем-то, душеполезное занятие. И восприятие Бродского, и борьба с Бродским,— это одинаково нужные вещи. Перечислять какие-то любимые стихи я не вижу большого смысла, но не сомневайтесь, они есть. И «Пятая годовщина» в этом ряду, и, разумеется, большая часть стихов, написанных сразу после переезда. Это и «Осенний вечер в скромном городке», и «Осенний крик ястреба», и, естественно, «Двадцать сонетов к Марии Стюарт». Нет, это очень сильный автор. Бродский замечательный поэт, другое дело, что навязывание его в качестве единственного и универсального…

Я совершенно точно понимаю, чем он привлек Доренко — сложностью человеческой натуры, отсутствием в ней какой-то доминанты — гуманистической или, напротив, садической. Сложностью, объемностью, непредсказуемостью человека. Фромм, который в Гитлере увидел классический случай некрофилии, понимал, что это есть в человеческой природе, что человеческое сердце неисчерпаемо. У Фромма был вообще на редкость непредвзятый подход, более непредвзятый, чем у Фрейда, которого он считал учителем и которого начал разрушать. Я помню, когда Станислав Гроф приезжал и я его интервьюировал, спросил, а как он, собственно, относится к идее бога, и он мне процитировал замечательный ответ Фромма: Фромма…

Это хороший роман, и, в общем, мысль там авторская сильна. Из всех романов о фашизме, написанных по горячим следам, он, может быть, лучший. Но проблема в том, что, понимаете, Ремарк хорошо описывал то, что видел; то, что знал. И та же «Ночь в Лиссабоне» проникает в сущность фашизма гораздо глубже. «Искра жизни» — это роман, написанный памяти его убитой в немецкой неволе сестры. И понятно, что он вдохновлен самыми личными чувствами, самыми глубокими, но он не видел, не знал этой реальности. Это вам не «На Западном фронте без перемен». Он воспринимал это довольно абстрактно и описывал это с чужих слов и по чужим впечатлениям. Это чувствуется у него, все-таки Ремарк — это писатель личного опыта или, по…

А Кантор вообще не щадит этого парня. Она про него написала всю правду. Из-за него еще, когда он был унтером, повесились или застрелились два молодых солдата, которых он изводил, будучи таким зубцом. Я таких сержантов, как Тухачевским, знал. Он был зубец, сержант-на-крови. А то, что он играл на скрипке и даже делал скрипки меня с ним не примиряет ничуть. И дружба его с Шостаковичем (тоже человеком довольно жестким, но более добрым) меня с ним не примиряет. Я не разделяю идеализма некоторых людей, которые считают, что Тухачевский мог бы быть альтернативой Сталину. То есть альтернативой Буденному он, может быть, и был бы. Но как-то ничто в его практике не указывает на гуманизм. Он был зубец; то, что…

Потому что Инна Туманян была очень классным режиссером прежде всего. Злободневны они потому, что главная проблема там — это проблема соучастия. Кого можно называть соучастником, до какой степени можно участвовать в чужой судьбе? Более того, до какой степени вы можете отвечать за чужую судьбу? Можно ли назначать другого ответственным за свою судьбу? Туманян отвечает: нет. Она говорит предельно жестко: у человека соучастников нет, он один. Я хорошо помню, как Туманян после премьеры фильма говорила о нем на совете «Ровесников». Она сказала: «Ребята, ответов нет, рецептов нет, решения принимаете только вы сами».

Она вообще была человек такого экзистенциального взгляда на мир, она…

«Советский», еще раз говорю, — это не ругательство для меня. Стоит вспомнить слова Бориса Натановича, который говорил: «Если бы ранние Стругацкие увидели бы себя взрослыми, старыми, они бы друг друга не поняли». Это был бы спор убежденных оптимистов-идеалистов с трезвыми и убежденными скептиками. Стругацкие были очень советскими писателями в первые десять лет своей работы, может быть, первые лет пять. Советскими писателями — очень умными, продвинутыми. И Аксенов написал вполне советских «Коллег», и Владимов написал вполне советскую «Большую руду», но это все было из-за запретов, из-за нежелания говорить по-настоящему всерьез.

Проблема в том, что Шариков, доросший до управления государством, сам превращается обратно в животное… Потому что, понимаете, Булгаков, исследуя архетип, исследуя эту тему превращения животного в человека и человека в животного, упустил один важный момент, «джекилхайдовский» момент, который довольно точно понял Стивенсон: частые превращения по линии Джекил-Хайд приводят к тому, что этот процесс становится а) необратимым б) неуправляемым. Один раз выпустив Хайда, вы перестаете его контролировать. 

Так и здесь: сделав из Шарика Шарикова, сделав из доброго и глупого пса довольно страшного пролетария, вы, во-первых, не можете этот процесс сделать вечным, потому что он…

Наверное, да. Ну как «неизбежен»? Это тоже была реакция. Лев Щеглов, замечательный психолог и сексолог, говорил довольно точно: «В обществе, в котором нет вертикальной мобильности, единственным средством построить карьеру становится криминал». Может быть, потому что криминал – это единственная среда, в которой ценится  не происхождение, не национальность (она вообще чаще всего игнорируется), не имманентные вещи, а то, на что человек способен. И наверное, криминализация русского общества была отчасти связана с тем, что единственной возможностью заявить о себе, подняться, обогнать сынков разнообразных была вот эта криминальная иерархия, криминальная…

Он был большой поэт, интеллектуал, такой мастер философской лирики. Особенно, я думаю, в начале 70-х. Потом – временное заболачивание, застывающее время; я думаю, это его несколько пригасило. Он в последние годы писал меньше, и это было не так интересно. Он такой последователь, ученик Баратынского. Я не сопоставляю дарования, я говорю о направлении.

У него было одно действительно гениальное стихотворение, которое стало песней:

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

Это то, что стало бернесовским таким любимым текстом. И именно Бернес заставил переписать…