Не могли бы вы рассказать о творчестве Дмитрия Григоровича?

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Во-первых, быть православным не значит солидаризироваться со всеми церковными иерархами. Что ж, по-вашему, я поддерживал покойных Смирнова и Чаплина? Да ничего подобного. Православие разное. И православие совсем не предполагает воинской дисциплины. Конечно, прав был Лев Лосев, сказав: «Что-то есть военное в церковном». Но монастырская дисциплина не распространяется на интеллектуальную жизнь церкви.

Хотелось бы думать, что я скорее с Флоренским, или с Сергием Булгаковым, или с Александром Шмеманом, или с Менем. Да много есть православных мыслителей, включая Мережковского, хотя у Мережковского как раз с православием были довольно напряженные отношения. Но с…

Его очень любят. Евтушенко — один из самых известных и цитируемых поэтов. Не любит его определенная прослойка, которая считает более лестным для себя любить и цитировать Бродского. Но Евтушенко никуда не делся, его читают, в некоторых текстах он живее большинства современников, и я могу сказать, что будущее за ним. И я могу сказать почему: Евтушенко никогда себя не обелял. Он, как и Некрасов, свой конформизм сознавал отлично, у него есть свой «Рыцарь на час», и не один. Ему часто было стыдно, он сознавал (хотя и кокетничал, конечно) промежуточность своей позиции. Он горько рефлексировал на тему своей витринности, своей разрешенности, своей доступности (он комплексовал, что не может написать…

Алексей Лешек — один из многих современных поэтов, пишущих в строчку. Я сделал некоторый вклад в распространение этой моды, но никогда не забуду, что первым это начал делать Эренбург. У К. Льгова (Розенблюма) были подобные эксперименты. Кое-что в этом направлении сделала Шкапская, у которой было несколько — не очень много, но несколько — великих стихотворений, написанных в строку. Потом она от этого отошла, она прекратила писать, вообще перестала писать стихи. Конечно, блистательные поэмы, написанные в строчку, есть у Леонида Мартынова. И довольно существенный вклад в распространение этих же вещей по-своему внесли Катаев (всегда переписывавший стихи в строчку) и Лев Лосев, у которого есть…

Цвейг важен для понимания психологии модерна, но главным образом важно его самоубийство. Понимаете, вся его проза, даже такие выдающиеся вещи, как «Амок», далеко не так важны, мне кажется, как его отчаяние в сороковые годы. Понимаете, ведь он покончил с собой, когда уже было ясно, что фашизм обречен. Но ясно было и то, что вместе с фашизмом погибла немецкая культура, к которой он принадлежал. Потому что он принадлежал этому языку. Можно долго спорить о его национальной принадлежности. Можно долго спорить о его культурной принадлежности. Но он писал по-немецки, и он понимал, что немецкий дух погиб. После такой болезни не воскресают, не выздоравливают. То, что начнется потом, уже будет…

Очень хорошее место занимает. Леонид Мартынов — создатель поэтических интонаций, поэтических форм, как и Слуцкий, кстати, с которым он дружил и с которым вместе он так трагически поучаствовал в деле Пастернака. Я люблю Мартынова. Лев Лосев — человек, с чьим мнением я очень считался,— он тоже, в общем, любил цитировать эти длинные, написанные в строчку, полупрозаические поэмы Мартынова: «Когда он стоит три рубли, так он не видит вглубь земли, а коль он видит вглубь земли, так он не стоит три рубли». Это замечательные поэмы. Он автор нескольких первоклассных стихов, собранных в ранний сборник (переиздан он был под названием «Река Тишина» в «Молодой гвардии»). Он автор нескольких первоклассных…

Нет. Как правильно пишет Стивен Кинг, роман как раз не самый трудный жанр, потому что он даёт вам пространство, даёт возможность взять массой. Самый трудный жанр — рассказ. Самый лёгкий жанр — лирическое стихотворение. После него подзаряжаешься, чувствуешь удачу и с этой удачей долго потом ходишь. Когда-то Лев Лосев замечательно сказал: «Когда с утра напишешь стихотворение, весь день живёшь с ощущением удачи. Проблема только в том, что делать в остальные 23 часа». Это совершенно верно, да.

Нет, конечно. Конечно, нет. Ну что за глупости? «О пользе цензуры» — издевательское название работы Льва Лосева, довольно ранней, он действительно пионер в исследовании темы. От цензуры бывала польза: она превращала иногда литературу в очень масштабное, полиприменимое, многоприменимое иносказание. Но, в принципе, как сформулировал тот же Лосев: «Цензура хороша, пока она стимулирует, и ужасна, когда она убивает». А убивать она начинает очень быстро. Я вообще не люблю подцензурную литературу, литературу «применительно к подлости».

Это очень плохой его рассказ. У меня есть ощущение, что Куприну не очень удавались сантименты и совсем не удавалась любовь. Он хорошо пишет о профессионалах — о рыбаках, о проститутках, о Сашке-музыканте. Но любовная тема у него всегда такой «Гранатовый браслет». Такое, понимаете, несколько слюнявое повествование. Сентиментальность очень свойственна физически сильным и крепким людям.

Но глубже всего к пониманию любви, как это ни ужасно, он подошел в ужасном рассказе «Морская болезнь», где героиня, переходя от помощника капитана к юнге, испытывает стыд и вместе с тем что-то похотливое, постыдное, ужасное, но что-то желанное, как это ни странно. Грустная такая вещь «Морская болезнь»,…