Не кажется ли вам, что русская литература потеряет свою гениальность без цензуры?

Да это сравнение как раз на поверхности. Мне кажется, что гораздо точнее был Шафаревич, сказавший, что это похоже на империю инков. «Римская империя времени упадка», как спел тогда же Окуджава,— она была похожа Советский Союз, но все-таки Советский Союз издыхал каким-то более омерзительным образом. Сумерки всех империй похожи. На самом деле на поздний Рим больше похож, наверное, последний век русской империи, российской. А на советский, на издыхание советской империи и порождающий сейчас всякие пароксизмы и миазмы,— это уже поздняя Византия. У меня есть «Византийская баллада» или (что более правильное название) «Византийский блюз», который я два раза читал во всех местах. Это…

Да, довольно часто:

В России проблемы со вкусом,

То есть вкус ее, кажется, стух.

Я бы был недоумком и трусом,

Побоявшись сказать это вслух.

Вот проснулся и записал. Я сделал из этого стихотворение. Иногда это совершенно какие-то полубредовые, но, может быть, гениальные озарения:

Мы делаем чаши, но чаши не цель;

Учил же нас Кроули, тот, что Алистер,

Что вся наша жизнь – бесконечная щель,

В которую чаша должна провалиться.

Откуда это? Но рифма очень хорошая, забавно. Вообще, стихи, как учил нас Лосев, лучше всего сочиняются в первый…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Это прежде всего  история о разном масштабе. Бродский – очень большой поэт. Аронзон – очень хороший поэт с трагической жизнью, много болевший, рано умерший. Аронзон – поэт того же класса, что и Роальд Мандельштам, от которого тоже не так много осталось, который прожил 27 лет, всю жизнь болел туберкулезом. Но у него были гениальные стихи, потрясающие озарения, он не зря дружил с художниками. Наверное, самый живописный из ленинградских поэтов. Но есть фигуры первого ряда  – это Бродский, это Кушнер, это Слепакова, это Лосев. Это поэты первого ряда бесспорно, как к ним по-разному  ни относись. Есть поэты второго ряда – например, Горбовский. Человек очень…

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Во-первых, быть православным не значит солидаризироваться со всеми церковными иерархами. Что ж, по-вашему, я поддерживал покойных Смирнова и Чаплина? Да ничего подобного. Православие разное. И православие совсем не предполагает воинской дисциплины. Конечно, прав был Лев Лосев, сказав: «Что-то есть военное в церковном». Но монастырская дисциплина не распространяется на интеллектуальную жизнь церкви.

Хотелось бы думать, что я скорее с Флоренским, или с Сергием Булгаковым, или с Александром Шмеманом, или с Менем. Да много есть православных мыслителей, включая Мережковского, хотя у Мережковского как раз с православием были довольно напряженные отношения. Но с…

Его очень любят. Евтушенко — один из самых известных и цитируемых поэтов. Не любит его определенная прослойка, которая считает более лестным для себя любить и цитировать Бродского. Но Евтушенко никуда не делся, его читают, в некоторых текстах он живее большинства современников, и я могу сказать, что будущее за ним. И я могу сказать почему: Евтушенко никогда себя не обелял. Он, как и Некрасов, свой конформизм сознавал отлично, у него есть свой «Рыцарь на час», и не один. Ему часто было стыдно, он сознавал (хотя и кокетничал, конечно) промежуточность своей позиции. Он горько рефлексировал на тему своей витринности, своей разрешенности, своей доступности (он комплексовал, что не может написать…

Алексей Лешек — один из многих современных поэтов, пишущих в строчку. Я сделал некоторый вклад в распространение этой моды, но никогда не забуду, что первым это начал делать Эренбург. У К. Льгова (Розенблюма) были подобные эксперименты. Кое-что в этом направлении сделала Шкапская, у которой было несколько — не очень много, но несколько — великих стихотворений, написанных в строку. Потом она от этого отошла, она прекратила писать, вообще перестала писать стихи. Конечно, блистательные поэмы, написанные в строчку, есть у Леонида Мартынова. И довольно существенный вклад в распространение этих же вещей по-своему внесли Катаев (всегда переписывавший стихи в строчку) и Лев Лосев, у которого есть…

Святополк-Мирский считал, что Сейфуллина — это такая «инкарнация Григоровича в нашем поколении», как говорил он, и не так уж был неправ.

Мирский вообще большая, конечно, язва; вот бы о ком лекцию, но он очень точно почувствовал всю ограниченность, всю узость социального реализма. Понимаете, Григорович русским языком овладел не сразу, и он всю жизнь писал на нем как иностранец. «Антон Горемыка» мне казался в детстве такой невыносимо скучной книгой. Я не буду, конечно, ругать «Гуттаперчевого мальчика», потому что, как Лосев сказал:

Промчались враждебные смерчи,
И нету нигде гуттаперчи.

Это ужасно грустно, но я не считаю Григоровича большим писателем. Он…